— Не только, — ответил я. — Алхимиков берем, а вот священников, увы, оставим в лагере. Простите, отец Дитрих, но сегодня придется забыть о милосердии не только к врагу, но к себе и друг к другу.

Отец Дитрих пристально посмотрел мне в глаза.

— Милосердие необходимо, — ответил он кротко, — и о нем вспомним сразу же, как только придет победа.

Я поклонился.

— Спасибо, отец Дитрих.

— Господь да будет с вами, — сказал он и перекрестил меня и лордов, что немедленно появились за моей спиной, размашистым движением худой костлявой руки. — Надейтесь на Господа, но сражайтесь так, словно, кроме вас, нет Никого не свете.

— Господь с нами, — повторил я. — Но он оставит нас, если отступим и опустим руки.

Сэр Рокгаллер рыкнул мощно:

— Мы не оставим Господа, и он нас тоже не.

— Мы с Господом, — подтвердил барон Келляве.

— А он с нами, — заключил Альбрехт с нетерпением в голосе. — Ваше величество?

— Через пару часов выступим, — сказал я и повернулся к барону Келляве. — Барон, вы за старшего. Первое — в целях обеспечения секретности операции не выпускать ни души из лагеря, второе — следить за Маркусом и… остальное скажу потом, перед нашим уходом.

Он взглянул настороженно.

— Да, ваше величество. Как будет угодно вашему величеству! Вокруг лагеря по вашему указанию уже утроена охрана, а ударные группы накапливаются на выходе из леса.

Около часа я бродил по лагерю, брал в руки мечи, топоры, рассматривал, качал головой, а в ответ на недоумевающие взгляды советовал либо наточить, либо поплотнее насадить на древко, только на доспехи не обращал внимания.

Отобранные Норбертом ратники начали группироваться в дальнем конце лагеря, двое часовых перехватывают тех, кто хотел бы перекинуться с ними словцом, а то вдруг восхотят затеряться среди них, оба просветлели ликами, завидев меня, я же ясное солнышко, отступили в стороны от тропы.

Я прошелся между десантниками, жестами приказывая сидеть, кто сидит, и стоять, кто уже стоит. Норберт двигался сзади и делал зверское лицо, заметив какие-то мелкие упущения.

— Неплохо, — сказал я. — Поддоспешники снимать не надо. Думаю, филигоны не отличают фасоны… Надевайте на себя побольше всего. Да, бежать будет труднее, но вы же крепкие воины?.. Вся ваша одежда станет оружием.

Один сказал несмело:

— Но хотя бы малые ножики… За голенище спрячу, никто не найдет.

— Филигоны видят, — ответил я с горечью. — И чуют. У них чутье… это чутье! Только ума нет. Потому никакого оружия. Но мы все равно побьем. Нам нужно только попасть в Маркус. Помните, они не выносят громких звуков. В том числе и громких голосов. Потому разговаривайте шепотом и только по делу, а лучше вообще молчите.

— Эти твари подозрительные, — напомнил Норберт, — чуть что — сразу рвут в куски. И доспехи не помогут.

— Тем более, — напомнил я, — доспехи придется оставить.

Один из молодых мужчин в драной одежде, в котором за милю видно рыцаря по прямой спине и вызывающему взгляду, сказал со вздохом:

— Я все понимаю… но я так спрятал, что жена и то не нашла бы.

— Кто не может без оружия, — напомнил я, — говорите сейчас. Пока могу заменить на воина из простого народа.

— Ваше величество! — вскричал рыцарь гневно. — Если нужно без доспехов, то пойдем и без…

Второй сказал:

— Но мечи возьмем?

— Думаете, — спросил я, — они не знают, что такое мечи? Придется оставить любое оружие.

Они умолкли, начали переглядываться, наконец рыцарь спросил потерянно:

— Так что… кулаками, как мужичье?

— В худшем случае, — ответил я, — но там посмотрим. Возможно, будут и приятные сюрпризы. Но не обещаю. Это так, предположение.

Подошла еще группа в крестьянской одежде, я сказал себе с надеждой, что филигоны не должны знать разницу в выправке рыцарей и простолюдинов, а так оружия и доспехов нет, одежда бедная…

— Враг будет разбит, — заявил я, — победа будет за нами.

Мой голос звучит громко и приподнято, даже глаза посверкивают, надеюсь, посверкивают, на лице победоносная улыбка. Норберт сказал сдержанно:

— Ваше величество, я выбрал село Тоуды, если вы не против. Там крестьяне пробовали возвращаться, но я велел их изгнать под страхом немедленной смерти…

— Прекрасно, — прервал я. — Осталось только всем присутствующим сыграть крестьян как можно убедительнее.

Он кивнул на жадно слушающих меня воинов.

— Уже знают, что от того, как сумеют притвориться, зависят не только их жизни, но и жизни всех людей на свете.

— И вообще, — добавил я, — всей Земли. Что с Тамплиером?

Он посмотрел по сторонам, чуть понизил голос:

— Он хоть гордый рыцарь, но чувство долга в нем сильнее. Когда я сказал то, что вы вот сейчас, насчет притворства, он посопел и заявил, что сделает все, потому что Господь объявил жизнь высшей ценностью.

— Прекрасно? А Сигизмунд?

Он светло улыбнулся.

— Этот смотрит на вас, как не знаю уж на кого, ловит любое слово и бросится в огонь по одному слову или взгляду.

Я повернулся к ратникам, выглядят в самом деле сносно, в смысле, могут сойти за пойманных врасплох простолюдинов, не успевших убежать в лес.

— Вы лучшие из лучших, — сказал я властно и, понизив голос, добавил: — Вы даже лучше самых знатных и высокорожденных рыцарей!.. Вы настоящие воины, в то время как они больше актеры, для которых важнее быть красивыми в бою!

Они смотрели на меня с просветленными лицами, глаза уже вспыхнули восторгом, слушают внимательно.

— Я доверяю вам военную операцию, — сказал я, — какую никогда не стал бы доверять только рыцарям! Рыцари… это рыцари! Еще в самом начале погибнут красиво, глупо и бездарно. Но ладно, гордых дураков не жалко, но что провалят все дело — это военное преступление! Жаль, спрашивать будет не с кого.

Смотрят с жадным интересом, таких речей еще никогда не слышали, тем более от короля, — не знают еще, что короли всегда опираются на незнатных в постоянной борьбе со знатью, так что это никакая не милость.

Норберт сказал за моей спиной:

— Ваше величество, здесь два десятка самых достойных людей из достаточно знатных семей!

— Знаю, — огрызнулся я, — но подчеркиваю, на время этой операции нужно забыть о своем благородном происхождении!.. Ибо противник наш неблагороден. Все усвоили задачу?

Один из рыцарей, изображающих крестьян, ответил с некоторой неприязнью:

— Сдаться в плен.