– Сегодня вечером в театре «Граммон». Бомбы. Всё отменить. Вопрос жизни и смерти.

И я вешаю трубку, весь дрожа от страшной новости, которую сообщил, и опасения, что меня услышали люди в зале. Однако посетители продолжают мирно жевать, пить, вести беседу, не обращая на меня никакого внимания. Эх вы, тупицы, вам и невдомек, что я минуту назад спас ваших детей, племянников, просто чужих ребятишек! Эта неблагодарность превращает меня в истинного, бескорыстного героя…

Мой взгляд падает на газету, забытую кем-то на стойке. Первая страница «Завтра», в мрачной черной рамке, напоминает траурное объявление. Жирно напечатанный заголовок гласит: «Свобода расстрелянной прессы», а под ним большая фотография – Филибер Пегар в наручниках, взгляд страдальческий, рот заклеен скотчем.

Заметив мое изумление, хозяйка восклицает:

– Ну и бандит же этот Пегар! Оказывается, он был замешан в скандале с поддельными счетами, – говорят, эти деньги шли на финансирование политических партий. И конечно, при этом себя не забывал; мало того, еще и налоговой службе задолжал миллионы.

– Так его арестовали?

– Да куда там! Только допросили, и все. А эта фотка – чистое жульничество, чтобы его паршивая газетенка лучше продавалась. Вот уж кто умеет строить из себя мученика! Сволочь такая! Говорят, он успел удрать на Каймановы острова. Ну и скатертью дорожка!

Пожав плечами, я возвращаюсь к своему столику, заканчиваю рассказ, складываю в стопку исписанные страницы и засовываю их в большой зеленый конверт с логотипом газеты «Завтра».

Шесть часов вечера. Мы с Момо забираемся в театр через оконце, выходящее в безлюдный тупик.

Операция проходит медленно, ведь при нас взрывчатка. Любая оплошность может стать роковой, поэтому мы действуем с ювелирной точностью, в полном молчании и слаженно, как пара профессиональных взломщиков.

Проникнув за кулисы, мы спускаемся под сцену, где стоит огромный макет слоеного торта.

Темное помещение насквозь пропахло машинной смазкой и столетней пылью; меня поражает сложная система канатов, множество непонятных механизмов. Под ногами у нас чернеют провалы – это подземные этажи, второй, а то и третий уровень, куда спускают декорации. Вся эта свалка, несомненно, служила в старину для быстрой смены реквизита в спектаклях, которые так любили наши предки.

Момо открывает люк, ведущий внутрь розового торта, и мы входим в «святилище». У стенки, обращенной к зрительному залу, лежат мешки, предназначенные для публики в зале.

– Я их стаскиваю сюда уже целых пять дней, – шепчет Момо, глядя на меня сияющими глазами.

– Давай наденем пояса.

– Что… уже?

– Так полагается.

Я командую настолько естественно, что сам себе дивлюсь; будто я и есть руководитель операции. Мы начинаем осторожно распаковывать сумки с брикетами динамита, но тут я прерываюсь:

– Схожу-ка отлить, пока можно.

– Как?

– А так! Момо, нам ведь придется ждать целых два часа.

– Ты свалить решил? Сдрейфил, да?

– Клянусь, что нет!

И я изображаю крайнее возмущение. Момо, наполовину убежденный, что-то бурчит себе под нос, но все же выпускает меня наружу.

Я выбираюсь из торта и на цыпочках крадусь за кулисы. Потом, оказавшись вдали от его глаз и ушей, бегу наверх.

В темном зале царит тишина; слабая голубоватая подсветка уподобляет его аквариуму. Поводив карманным фонариком, я нахожу в задней стене первого яруса окно аппаратной.

Забираюсь туда, вытаскиваю из кармана брюк флешку с записью прошлогоднего концерта, украденную у Момо. К счастью, я хорошо знаю устройство аппаратной: в тех школах, где мне довелось учиться, я всегда брал на себя заведование звуковой частью праздничных спектаклей, лишь бы не показываться на сцене.

Итак, я всовываю флешку в компьютер и включаю таймер, поставив его на двадцать часов пятнадцать минут.

Потом снова ныряю под сцену.

Запыхавшись, подхожу к Момо, который явно паниковал в одиночестве. Вместо того чтобы упрекать меня в долгом отсутствии, он облегченно вздыхает:

– Уф, ну я и сдрейфил!

– С чего это? Думал, я смоюсь?

– Страшно…

– Это мандраж!

– Ты думаешь?

– Говорят, мандраж происходит от нетерпения. А ведь нам не терпится взорвать их к чертовой матери, верно, Момо?

– Еще бы!

И он делает движение, чтобы обнять меня, – сейчас он выглядит трогательным ребенком, – но сдерживается, вспомнив, что уже надел пояс со взрывчаткой.

Двадцать часов тридцать минут.

Действие разворачивается, как во сне. Мы с Момо прячемся в подвале театра, терпеливо ожидая момента, когда деревянная платформа поднимет нас на уровень сцены. Три брикета динамита, прибинтованные к моему животу и готовые к взрыву, стесняют мне дыхание, но терпеть осталось недолго. Момо обливается по́том, его штаны потемнели от мочи; он то и дело ощупывает, как и я, свой пояс смертника, который делает его толстяком. Мы лихорадочно переглядываемся, и наши сердца бьются так неистово, что мне чудится, будто их слышно снаружи.

Сверху до нас доносится веселый галдеж ребятишек в зале, возбужденные крики, радостный смех и визг. Родители и учителя стараются навести порядок, но без лишней строгости: все-таки у детей праздник.

У меня в руке зажато устройство, соединенное с проводком, – детонатор.

За сценой звучат три удара, и спектакль начинается.

В моем распоряжении есть еще несколько минут до того, как прозвучит поздравительный гимн. Я уже осуществил первую часть своего плана: театр пуст, мы слышим только звукозапись, сделанную в прошлом году, которую, согласно моему замыслу, громкоговорители разносят по зрительному залу. Момо не заподозрил обмана: сквозь перегородки до нас доходит лишь смутный гул, но не отдельные слова. И если он приведет в действие свою бомбу, человеческих жертв не будет. Не считая, конечно, нас двоих.

Теперь остается уговорить его бросить эту затею. Всякий раз, как я подступал к этому за последние два часа, над плечом Момо возникал Хосин, заглушавший мои уговоры своими речами. Мальчишкой движет теперь лишь ненависть, оправдывающая его присутствие в театре, и Хосин непрестанно подогревает ее.

А мне не удается и слова вставить.

Я боюсь, но не того, чего опасался раньше, – не смерти. Меня пугает не она, а страх, что какая-нибудь случайность разрушит мои планы. В этом театре, как и в замке Шмитта, мне не удается думать о высоких материях: я тону в мелочах, спотыкаюсь на ровном месте. Какие же скудные у меня мозги! Если со мной и вправду произойдет несчастье, человечество не много потеряет…

Глядя в щелку между двумя слоями торта, я различаю в полутьме выдвижные механизмы, балки, кабели и внимательно оглядываю их, за неимением другого зрелища. Момо лишен и этого, у него перед глазами глухая перегородка.