В те времена многие уверяли, что текст вышел из-под пера самого Шмитта, а не Огюстена Тролье. Но Шмитт тотчас опубликовал опровержение, где говорилось, что он получил этот текст по почте, передал его в правоохранительные органы (у нас имеется письменное свидетельство на сей счет) и ни в коем случае не является его автором. Однако эта реакция ничуть не убедила тех, кто подозревал его в обратном: будь он лжецом, он бы привел такие же доводы. Самые дотошные исследователи раскопали договор на книгу, где были зафиксированы авторские права, но оказалось, что все гонорары были отосланы в сиротский приют города Шарлеруа, где Огюстен Тролье провел первые годы жизни. Таким образом, дело заглохло, и с тех пор этот вопрос поднимался только на университетских коллоквиумах.

Когда я говорила на эту тему с моим отчимом, он приводил мне все те же доводы, правда сопровождая их усмешкой, которая внушала некоторые подозрения. Увы, при его жизни я так и не смогла заставить его высказаться более определенно.

Оглядываясь назад, я убеждаюсь, что мои сомнения были небеспочвенны. Некоторые четкие, сжатые фразы книги как подтверждают их, так и опровергают, и текст нетрудно приписать моему отчиму. Однако, вспоминая характерные черты его литературного стиля, я спрашиваю себя: а могло ли быть иначе? Ведь Огюстен Тролье, по его собственному признанию, прочел все сочинения Шмитта, он вдохновлялся ими и, следовательно, подражал ему.

Что касается выбора тем, они также очень близки к темам, интересовавшим Шмитта, – Бог, религии, связь между жестокостью и сакральностью, неустойчивая идентичность, тайна поведенческих комплексов. Философия, обсуждаемая в беседе с Великим Глазом, соответствует тому, что исповедовал сам Шмитт, – это мятежный гуманизм. Верят люди в Бога или не верят, они Ему не подвластны, ибо дорожат своей свободой. Им, и только им самим дано наслаждаться плодами этой свободы, которая будет существовать лишь постольку, поскольку они ею пользуются. И независимо от того, пусты или обитаемы Небеса, только сами люди несут ответственность за людей. Более того, они несут ответственность и за Бога. Лишь они могут перетолковывать Его или понимать буквально, слушать Его или оставаться глухими к Нему, читать Его заповеди внимательно или небрежно, оттачивать на Нем свой критический дух, превозносить мудрость священных книг, их построение, их замысел или же выдергивать из них цитатки на тот или иной случай. Шмитт часто говорил своим друзьям, атеистам и верующим: «Для того чтобы люди самых разных вероисповеданий и убеждений, как бы они ни отличались друг от друга, научились жить в согласии, им нужно считать Бога лучшим из смертных. Верим мы в Него или нет, давайте впустим Его в наш мир!» А когда я вспоминаю слова Великого Глаза: «Мне больно за человека», я думаю о том, как часто Шмитт повторял их мне, добавляя: «Мне больно за человека, потому что я верю в него». В одном из его блокнотов есть такая запись: «Я долго думал, что это Бог возвеличивает человека, пока не понял, что прежде человек должен возвеличить Бога». Он называл фундаменталистов «захватчиками заложников», подразумевая под этим похищение террористами не только людей, но также и Бога, которого они присваивают себе в злодейских целях. Как показывает беседа с Великим Глазом, религии, эти «охлаждения огня», почти неизбежно дрейфуют в сторону мертвящего фундаментализма, если разум, анализ, дискуссии и сравнения не вливают в них свежую кровь. А разум, в глазах Шмитта, – не враг религии, а самый стойкий ее защитник.

Мой отчим, который уверовал в Бога после ночи, проведенной в пустыне Сахара, говорил мне, что, если эта благодать и преобразила его жизнь, она ни в коей мере не поколебала его гуманизм и только «пробила брешь в его потолке», сделав более открытым, более толерантным и менее самовлюбленным.

За неимением точных доказательств я изучила семейный архив – письма, электронные сообщения, личные дневники. Мой отчим долго лелеял мысль написать рассказ о беседе с Богом как писателем, автором трех выдающихся книг; эта идея забавляла его, не давала покоя, он долго не отступался от нее. Тем не менее в 2015 году он признался в своем дневнике, что оставил эту затею, так как хотел посвятить себя романам, а не эссе.

Есть еще одна деталь, которая подсказывает мне, что он не является автором этой книги. Я позволю себе выдать вам секрет «шмиттовского» стиля: при изучении его больших романов того периода видно, что все они неизменно заканчиваются вопросом. Шмитт часто говорил мне: «Вопрос – мой фирменный знак».

Однако для начала следует определить, где именно кончается роман, а это нелегко. На двадцать первой главе повествования? На письме судебного секретаря, приложенном к основному тексту? Увы, ни в первом, ни во втором случае это произведение не завершается вопросом. И по этой причине я высказываюсь против того, чтобы его приписывали моему отчиму.

Тем не менее меня очень взволновало и растрогало его появление на страницах романа, так же как и упоминание обо мне. Лично я сохранила мало воспоминаний о тех годах и совершенно не помню никакого Огюстена Тролье. В Германти перебывало великое множество гостей – актеров, музыкантов, режиссеров, декораторов, исследователей, журналистов, – ничего удивительного, что его лицо затерялось среди прочих.

Что еще поражает меня в этом единственном романе неведомого автора, так это его вопрос об идентичности, воплощенной в образах мертвых, которые сопровождают живых, оказывают на них влияние, утешают или осуждают. Шмитт считал этот вопрос очень важным. Кто говорит в нас, когда мы говорим? Может быть, мы… Может, наши родители… Может, общество… А возможно, и Бог… Властны ли мы в своих действиях? Управляем ли своей жизнью? Достигнем ли когда-нибудь подлинной свободы? Вот вопросы, которые потомки задают себе по поводу «Человека, который видел сквозь лица» и которые перекликаются с вопросом, мучившим моего отчима: «Кто пишет, когда я пишу?»