Павел Лавут:

«Маяковский, как мы уже знаем, передал свою выставку Ленинской библиотеке, точнее, Литературному музею при библиотеке. Но для того чтобы её пополнять и экспонировать нужны были средства. Бригадники не пожелали ждать ассигнований. Они попросили Владимира Владимировича выступить с несколькими платными вечерами и вырученные деньги передать в фонд выставки.

Маяковский согласился, но просил учесть, что ему нездоровится: уже больше месяца его не покидал изнуряющий грипп. Решили ограничиться двумя вечерами – в Институте народного хозяйства имени Плеханова и во 2-м МГУ (теперь – Пединститут имени В.И.Ленина).

Я договорился о вечерах 9 и 11 апреля».

И вот наступил день первого выступления.

Член Ударной бригады Маяковского Владимир Иванович Славинский решил организовать подробную запись того, как будет проходить встреча поэта со студентами. Для этого он пригласил стенографисток и приготовился вести протокол сам.

Уже то, как появился Маяковский перед ожидавшей его молодёжью, поражает и даже немного обескураживает: войдя в аудиторию, он сразу направился к двери на противоположной стороне. Подошёл к ней и стал пытаться её открыть. Дверь не открывалась, и Маяковский принялся стучать по ней тростью. Убедившись в безнадёжности этого занятия, сел на скамью.

Славинский записал:

«Он сидел, опустив голову, с закрытыми глазами, не снимая шляпы».

Славинский спросил:

– Как здоровье ваше, Владимир Владимирович?

– Плохо. Болею. Грипп, – последовал ответ.

Тусклый свет в зале раздражал поэта. И то, как медленно собирались слушатели, тоже сильно опечалило.

Ещё один член Ударной бригады Борис Бессонов вместе с Виктором Славинским с толстой тетрадкой в руках (приготовившись писать) расположились за столиком у трибуны.

Так и не дождавшись, когда зал полностью заполнится, поэт обратился к собравшимся.

«– Товарищи! Меня едва уговорили выступить на этом вечере. Мне не хотелось, надоело выступать».

Как это так?

Всего за две недели до этого Маяковский звал Льва Эльберта в краснопресненский Дом комсомола:

«…там комсомольцы меня огреют. Очень уважаю эту публику. Жизнь замечательна! Жизнь очень хороша!»

И вдруг – «надоело выступать»!

Почему?

Ведь накануне он вместе с Довженко собирался создать «небольшую группу творцов в защиту искусства». И на своих встречах с молодёжью это искусство многократно защищал. А тут неожиданно расхотелось это делать?

После слов «надоело выступать» стенографистки записали: «Смех в зале». Таких ремарок в стенограмме – множество.

Мало этого. То, что сказал Маяковский дальше, тоже слегка ошарашивает:

«Я отношусь к вам серьёзно. (Снова смех.) Когда я умру, вы со слезами умиления будете читать мои стихи. (Некоторые смеются.)».

Николай Асеев, прочитав впоследствии эту стенограмму, сказал, что Маяковский…

«…впервые здесь коснулся своей смерти… В протоколе заседания после этих слов отмечено – „некоторые смеются“. Кто они, эти „некоторые“? Просто ли не представлявшие того, чтобы Маяковский умер, или же наоборот, смеявшиеся над тем, что, дескать, не заплачут? Думаю, что и те и другие».

Маяковский над подобными вопросами не задумывался. И в ответ на смешки он просто сказал:

«А теперь, пока я жив, обо мне говорят много всякой глупости и часто ругают. Много всяких сплетен распространяют о поэтах. Но из всех разговоров и писаний о живых поэтах обо мне больше всего распространяется глупости: я получил обвинение в том, что я, Маяковский, ездил по Москве голый с лозунгом „Долой стыд!“. Но ещё больше распространяется литературной глупости…

Все поэты, существовавшие до сих пор и живущие теперь, писали и пишут вещи, которые всем нравятся, потому что пишут нежную лирику.

Я всю жизнь занимался тем, что делал вещи, которые никому не нравились и не нравятся. (Хохот части слушателей. Реплика: «Теперь нравятся!»)».

То, что речь сразу пошла о распространявшихся «глупостях», вопросов не вызывает. Но почему своё выступление Маяковский начал со слов «когда я умру»! Ведь он же сам совсем недавно (в стихотворении «Сергею Есенину», опубликованном в апреле 1926 года) провозглашал:

А в стихотворении «Товарищу Нетте пароходу и человеку», многократно читанном в самых разных аудиториях, и вовсе есть строка:

Отчего вдруг появились эти тревожно щемящие слова: «теперь, пока я жив» и «когда я умру»!

Маяковский продолжал:

«– Сегодня двадцать лет моей поэтической работы. (Все слушатели долго приветствующе аплодируют.) Читаю первое вступление в поэму о пятилетке "Во весь голос"!»

И, как бы продолжая говорить о тех далёких временах, когда никого из находившихся в зале слушателей уже не будет в живых, он начал читать вступление к поэме, в финале которой есть строчки:

Однако до этого места дочитать ему не дали – в зале зашумели и зашикали сразу же после первых строк:

Кто-то принялся даже выкрикивать протесты против употребления «грубых слов». Да, «грубые слова» во вступлении есть, но из-за них чтение никогда не прерывали. А тут…

Славинский записал:

«…в аудитории в разных местах – реплики протеста против грубых слов… К нам на стол бросают записки. Просят не употреблять грубых слов в стихах. Маяковский на записки не отвечает, он просит:

– Давайте разговаривать!».

Поговорили. И был объявлен перерыв.

Павел Лавут:

«Непривычно мрачный вид Маяковского насторожил одного из бригадников, и лишь в перерыве он отважился показать Владимиру Владимировичу вкладку из журнала “Печать и революция” – портрет Маяковского, который был вырван из готового тиража…