Перевод: Е. Александрова

Клетка Желторотика

Robert McCammon. "Yellachile's Cage", 1987.

Писатель из меня никудышный, но все равно хочется. Пусть останется на бумаге. Так это больше похоже на правду, чем когда крутится в голове. Карандаши с ластиками, конечно, занудное дело. Но я теперь в библиотеке учусь печатать на машинке. Мистер Уилер обещает научить меня всем клавишам, как бумагу вставлять, ленту менять и прочее. Он человек честный.

Ну вот, взялся писать, а с чего начать — не знаю. Говорят, начинать надо с самого начала. Так тому и быть.

Я совершил преступление — мне так сказали, и я никогда не отказывался. Если тебя хотят пырнуть ножом, надо успеть пырнуть первым. Я увидел, как сверкнуло лезвие, когда он вытащил его из-под куртки, и слава Богу, у меня хорошая реакция, иначе бы я сейчас сидел на облаке. Матушка моя уже, так вот она всегда говорила, что сидеть мне на раскаленных угольях там, куда не проникает луч солнца. У неё со мной была куча проблем, что верно, то верно. У всех со мной всегда были проблемы. Ну, вообще-то никого не сажают в тюрьму за слишком громкое пение в церкви, это я наверняка знаю.

Про Брик-Ярд я знал всегда. На самом деле что называется тюрьмой Брикнейла, но никто внутри и почти никто снаружи так её не называет. О местечках такого типа ты впервые узнаешь ребёнком, потом начинаются всякие делишки, и в какой-то момент ты наконец переступаешь эту черту. Ну, вы меня понимаете. Господи, если бы каждый в Мэйсонвилле, кто говорил мне: «Парень, по тебе Брик-Ярд плачет», вместо этого дал бы мне хотя бы по десять центов — меня бы тут не было.

Мэйсонвилл — городок, где я родился и вырос, но это не мой дом. Никогда я особо не чувствовал его своим домом. Папаша мой свалил от нас, когда я был ещё ребёнком. Матушка говорила, я его вылитая копия и дурная кровь во мне тоже от него, а я в ответ говорил, чтобы она прекратила это дело, не то разнесу тут все в клочья. Вполне мог. Сделать вид, что я бешеный, — был единственный способ заставить её перестать причитать, какой я плохой и какой плохой был мой отец и все такое. Потом она говорила, будто у меня такой нрав, что я мог бы разнести стены Брик-Ярда, но я просто притворялся, что бешеный, чтобы ко мне не так приставки. Пусть лучше психом считают, зато никто не будет постоянно лезть к тебе в задницу.

Ну, про Брик-Ярд говорить особо нечего. Здесь всегда серо, даже если за окнами яркое солнце. Длинные коридоры, множество камер. Всегда воняет. Пот, моча, да ещё эта тошнотворная гадость, которой стены и полы моют. Сортир по соседству с моей камерой. Отлично видно, как старина Дюк или Кингмэн взгромоздятся на очко, рычат и головой вертят во все стороны. Это старая тюрьма, и по ночам она стонет.

Мне стукнуло двадцать один за неделю до того, как меня сюда заграбастали. Ворота закрылись за мной двадцать четвертого марта в десять часов шестнадцать минут утра. Часы в Брик-Ярде работают нормально, а такие вещи отлично запоминаются. Так вот, с тех пор, как они за мной закрылись, прошло семнадцать месяцев, двенадцать дней и четыре часа. И пять дней, как исчез Белый. Не хочу говорить, что он помер, потому что постепенно начинаю верить, что это не совсем так. Да, эти пять последних дней были очень странными. Я все думаю, думаю, как лучше сказать, но пока таких слов не знаю. Когда сюда попал, я читать и писать-то толком не умел, а теперь — видите, как с карандашом управляюсь.

Я повидал и колонию для малолеток, и исправительно-трудовые, и все прочее, но когда ты говоришь «тюрьма» — это совсем другое дело. Ты оказываешься в тюрьме типа Брик-Ярд, тебе двадцать один, и тебе лучше иметь очень крепкую задницу и держать голову как можно ниже, потому что обязательно найдется такой, который захочет тебе её свернуть, просто так. В первый день один крутой задал мне какой-то вопрос, я не ответил и тут же получил кулаком по мозгам и ботинком по хозяйству. Я не очень здоровый парень, и я быстро сообразил, что косить под психа здесь — далеко не самое худшее. Тут достаточно действительно психов, и они очень не прочь сплясать фанданго у тебя на ребрах. Короче, я не оказал должного уважения тому парню и уже через три часа после того, как кэп сунул меня в эту камеру, оказался в местном госпитале.

Очнулся я от того, что кто-то бинтовал мне голову, и тут же попробовал дать деру, потому что решил, будто они меня снова вяжут.

Вижу, рядом с моей койкой стоит какой-то старик. В серой пижаме, которую дают, когда ты действительно болен. И он говорит:

— Парень, ты выглядишь так, будто тебя убили, закопали и снова откопали.

Голос его мне напомнил стук костяшек моей матушки, когда она стирает на стиральной доске. Он расхохотался, а я подумал, что это не больно-то смешно. Потом он спросил, как меня зовут, я сказал, а он и говорит:

— Черта с два! Ты теперь — Ванда, парнишка. Свежеободранная, безмозглая Ванда, вот ты кто!

Вандами называли всех новичков в Брик-Ярде. Во всяком случае, в тот момент. Впрочем, имена менялись примерно два раза в месяц. Но всегда какие-нибудь женские.

— Ты большая, нехорошая Ванда, верно? — говорил старикан и лыбился на меня, как чёрный старый дурак. Он был гораздо более чёрный, чем я, из тех черных африканцев, у которых аж синева сквозь черноту просвечивает. Глаза за маленькими проволочными очечками — светло-янтарные. На голове — густая шапка белых волос, заплетенных в