Задача! И очень важная. Для того пишу свои книги. Хочу словом остановить кровь, льющуюся на священную землю Кавказской Албании.

Наконец, подошла моя очередь, я опустился на колени, склонил голову и произнес негромко:

– Грешен я, батюшка, грешен перед Господом Богом. Примите мою покаянную исповедь, отпустите грехи…

Долго ждал я этой благостной минуты покаяния, давно чувствовал в себе скверну, вошедшую в плоть и мешавшую мне жить, жаждал, чтобы нечистый вышел и освободил душу мою… Было что порассказать святому отцу, было в чем покаяться. Ибо грешен я.

Однако минуты через две-три возникло ощущение, что слова мои улетали куда-то и терялись без эха под холодными сводами храма. Ощущение усилилось, когда батюшка, на вид совсем молодой, но уже с заметной одышкой, сидевший, чуть развалившись рядом на стуле, невпопад задал дважды один и тот же вопрос: «Как имя твое?», но по имени ни разу не назвал. Потом спросил, есть ли дома икона, венчался ли я с женой? Получив, естественно, отрицательные ответы, он опустил мне на голову накидку из тяжелой плотной ткани и, кажется, перекрестил, что-то бормоча себе под нос.

Вот, собственно, и вся исповедь.

Я встал, поблагодарил и пошел к выходу из храма – голова кружилась. Покаяния не получилось, хотя грехи мне были отпущены.

В Бога я верил всегда, в чем заслуга бабушки, царство ей небесное… Вслух, правда, не признавался. Все поколение мое не признавалось – не принято. Боялись. Жили, учились, работали. И комсомольцами были. Однако когда привычная жизнь сломалась, когда «перестройка» закружила, ожесточила страну – задумался. Так ли жил? Не обманулся ли? Тогда и ощутил в себе скверну: непреодолимо стало желание исповедаться, чтобы смыть прошлое и очистить себя от не своих грехов, ставших уже своими.

С волнением, с ожиданием чуда, которое излечит меня, поехал я на Валаам, этот северный Афон православия, поехал не просто с туристами – в группе московских паломников.

Сначала складывалось как нельзя лучше, улыбка восторга не сходила с моего лица. К счастью, я не очень-то знал тогда о религии, она жила во мне как бы на верхнем этаже сознания. Скорее в мечтах и иллюзиях… То паломничество было порывом не разума и не души, скорее данью моде, но оно стало первым шагом по скользкой дороге духовной темы, которую одолевал я всю жизнь, осваивая просторы тюркского мира. Возможно, оно разбудило во мне дремавший интерес к вере, о которой рассказывала бабушка. Тем дорог мне этот старый очерк, который захотелось перечитать и немного поправить. Снова Валаам, но уже другими глазами – с другим знанием дела.

…Из тогда еще Ленинграда теплоход «Короленко», арендованный Подворьем Валаамского монастыря, отошел по расписанию. Моросил дождь, низкое пасмурное небо опускалось к самой Неве, но погода не смущала. Все паломники, молча, собрались на верхней палубе и чего-то ждали. Сколько было среди нас истинно верующих? Сказать не берусь. Человек пять наверняка, с отрешенными, сосредоточенными лицами стояли они. Остальные шестьдесят – зрители, заблудшие овцы (не я ли такой?), ищущие своего пастыря и желающие замолить грехи. Каждый пытался выглядеть святошей, смиренным, тихим, на самом деле же мы просто не знали, как себя вести.

Несколько человек, рослые, офицерского вида парни, вели себя очень уверенно, они, как мне казалось, попали на теплоход случайно. Ни в Бога, ни в дьявола, похоже, не верили, и никогда не поверят, их глаза говорили о пустоте… Прости меня, Господи, не мне быть судьей, я лишь свидетель, но это были инородцы по духу в нашей компании «святош».

Стоим мы на борту, мерзнем. Никто не уходит, все смотрят на берега, на Неву. Когда показались стены собора Александра Невского, одна из женщин вдруг запела. Все они, настоящие паломники, тоже запели. Не сговариваясь, разом. И стало тепло.

К сожалению, этих песен я не знал, слышал впервые: по радио акафистное пение не передавали, по телевидению не исполняли. То была старинная песня-молитва, она, как чистый северный воздух, наполнила реку, берега, палубу, всех нас. Была на удивление прозрачна и ясна.

Женщины – исполнительницы на глазах преобразились, исчезла печать заботы, которая даже не вошла, а глубоко вонзилась в лица наших женщин. Увы, забота и печаль знамение Смуты. И вдруг песнь посреди реки – побеждающая и исцеляющая. Как глоток радости. Я подошел ближе, чтобы разглядеть лица поющих, хотелось вслушаться в их голоса, и каково было мое удивление: рядом с поющими женщинами, уже немолодыми, стояли те самые рослые парни с военной выправкой. Они пели. Значит, знали эти песни?!

Один высокий, в сером костюме, такой весь на вид ласковый, довольный малым. Другой, ниже ростом, тоже свойский весь. И третий их замеса, правда, лицом жестче… Я уже не слышал песню, гвоздем точила мысль: «Откуда знакомы их лица?» Уж слишком контрастны они в этой благостной пелене, окутавшей палубу.

Нет, ни слова дурного, ни мысли дурной, не брошу в них камень, ибо сам не без греха. Но видел тогда не их – себя. И мы в молодости жаждали перемен, с желанием готовились к ним после знаменитой американской выставки, демонстративно «фарцуя» на московских улицах и даже в библиотеках. Одевались только «под стейц».

Эти ребята ищут «свою» религию, как мы искали «свою» Америку. Их самоуверенная молодость и напомнила мне меня, здесь, на теплоходе, среди поющих паломников. Молодого. Полного надежд. Они стояли на палубе и пели религиозные песни со старанием, с каким пели мы о «зеленом море тайги».

Нечаянное открытие повергло в уныние. Горько стало не за годы, прожитые с двойной моралью, горько стало за песню, что текла над Невой. Мне казалось, нам, все-таки «хомо советикусу», результату неестественного отбора, более к лицу песенное бодрячество, чем эти глубокие мотивы, сострадание и тишина, которые остались на палубе после песни. Мы просто не доросли до них. Очерствели еще в детском саду.

Вообще в мире, по-моему, мало людей, способных принять эту исцеляющую и очень хрупкую тишину… «Какая же огромная сила в религии. И как осторожно надо обращаться с ней», такое вот пришло на ум в первый час паломничества. Даже не заметил, как остался позади собор Александра Невского, как женщины кончили петь и разошлись по каютам, готовясь к ужину. На палубе остался только батюшка, совсем молодой. Он стоял в черной рясе и без головного убора, ветер лохматил его длинные волосы, а батюшка не замечал ветра. Смотрел куда-то вдаль, думая о своем. Мне бы подойти, открыться… Однако я постеснялся и пошел к себе в каюту.

Каюта как каюта, если бы не одна деталь. В красном ее углу ввинчена икона. Холодная рука изобразила то ли на фанерке, то ли на клеенке подобие Божьей Матери, которой нам, паломникам, полагалось молиться в пути. А не эта ли рука прежде рисовала русалок и лебедей или комсомольцев с кирпичными лицами? Похоже, «хомо советикус», человек с двойной моралью, пробрался уже и сюда, в духовное искусство.