— у папы Хема то и дело кто-то умирает, для него это признак «настоящести» истории. И вот герой этот, раздавленный горем, говорит: раз уж человеку на роду написано лишаться всего, ему надо найти то, что нельзя потерять.

Алена слушала, поглядывала на экран ноутбука. Там застыла фотография: пятеро мужчин в теплых куртках, с поднятыми капюшонами, выстроились в ряд на фоне чудовищных размеров сугроба. Ослепительное солнце.

Кэтрин поймала взгляд и сразу упустила «нить».

— Намело… Такой ураган был. Вот ты сейчас видела уже десятка три фотографий, и всюду солнце. Наверно, думаешь, в Антарктиде курорт, только прохладно. Черта лысого. Такой погоды — считаные часы. А вот когда при температуре минус двадцать тебе в лицо летят десятки килограммов ледяной пудры на скорости сто километров в час — это обычное дело. Глаз не открыть. А ты по авралу свой квадрат обыскиваешь — ищешь заплутавшего. Правда, повар от авралов был освобожден…

— Как женщина? К тому же единственная?

— Да… Незабываемые ощущения. — Кэт расплылась в улыбке. — Но освобождена была, скорее, как единственный повар, дюжину человек откармливающий. Вот это — морские котики…

— Ух ты, столбик с расстояниями до городов… Далеко ты забралась.

— А это церковь деревянную выстроили недалеко от станции.

— Кэт? Ты так и не сказала — что ж ты там нашла такое «нетерябельное»?

Кэтрин ответила не сразу.

— Знаешь, Алена, я на самом деле очень волнуюсь. Я это никому не говорила — раз. Два — трудно сформулировать. Давай так: покажу тебе сперва фотографии, оно само придет.

И пошли мелькать странные, невиданные картины. Алена смотрела — проваливалась в какой-то иной, совершенно немыслимый мир. Неужели Кэтрин — это все — своими глазами?

— Ночное небо над станцией.

Звезды — белые, зеленые, красные. Мириады звезд. Зачерпни рукой — сияющая горка образуется в ладони.

— Почему — так?

— Воздух прозрачный. Я первый раз подумала — огни судов…

Солнце, по-воровски крадущееся низко над горизонтом, кидающее неопрятный желтый отблеск на снежную равнину.

— На «Беллинсгаузене» не бывает полной полярной ночи. Станция ведь на острове, не в глубине континента. И ее, между прочим, — Кэт подняла вверх палец, — посетила в свое время вдова Хемингуэя.

Синь небесная — такая, что в нее упасть хочется, распахнув руки.

— Это повезло. Небо обычно затянуто…

Огромный камень, изрытый, будто оспой переболевший. Глубокие выбоины рисуют узор — как древнерусской вязью написано.

— Ветер поработал…

Потом опять пошли — лица.

— А где Дэвид? Я даже не спросила, он что, с вами зимовал?

— Да, — Кэтрин листала фотографии. — Он биолог, по обмену приехал. Рыб изучал, опыты ставил… Кстати, это благодаря ему Эрни так разъелся. Дэйв ловил для него ледянку в неимоверных количествах. И вот результат. Эрни! Ты где?

— Тляк! Тляк!

Кэтрин пощелкала «мышкой»:

— Эрни, смотри, узнаешь папу?

Дэйв: высокий человек в красной куртке и джинсах на фоне залива. Широкие темные очки — чтобы не ослепнуть от снега без грязи и, может быть, даже жизни без вранья.

— Если бы ты знала, как его родственники отговаривали: «Заснешь в снегу, замерзнешь!»

Алена улыбнулась:

— «Кто не верил в дурные пророчества,

В снег не лег ни на миг отдохнуть…»

Кэтрин подхватила:

— «Тем наградою за одиночество

Должен встретиться кто-нибудь».

Ну, это она не о себе. У Кэт наверняка с личной жизнью все в порядке всегда было.

Кэтрин хитро прищурилась:

— Знала бы ты, Алена, как на меня Дэвид поначалу смотрел! — Кэтрин задрала подбородок, изображая важничанье. — Мол, он — «наука», а я «обслуга». «Миссис Кастрюля». Потом оказалось, что на станции он только с «Кастрюлей» может свободно по-английски разговаривать. За зимовку наговорились.

— Судя по всему, пока еще нет…

— А кое-кто, — Кэтрин распирало от гордости, — даже ревновал!

Оказалось, Дэвид появился только на второй год пребывания Кэтрин на станции. И они как пить дать разминулись бы, если бы опять чудо не случилось…

— Зимовать два года подряд запрещено: считается, крыша может съехать. Вот англичане заключают контракты по два с половиной года, а у наших, видите ли, крыша без тормозов. Я умоляла начальника станции оставить меня, угрожала, что пойду и назло всем замерзну, потому что не желаю возвращаться, и все. Никто меня не ждет! Но решал-то не он, а Питер. И в Питере сказали «нет». Повара на смену привезли на последнем корабле, который должен был меня забрать. Показываю ему поварешкины владения, а сердце в комочек сжато. К тому времени Дэйв уже приехал, но мы еще не общались. А повар — новичок в Антарктиде. И такой хлипкий немножко. Вышли с ним на улицу — хотела ему теплый склад продуктов показать, — смотрю, поземка побежала. Та-а-ак, думаю, интересно. Спрашиваю наших ребят: быть урагану? Быть! И тут я начинаю расписывать кашевару ужасы проживания. Холод, голод, дикие звери, да и коллективчик непростой каждый раз подбирается. А ветер тем временем крепчает. «Тут как в тюрьме, — заключаю я. — Только тюрьма эта добровольная». Скис парень, говорит: «У меня дома жена беременная…» Я с пониманием вздыхаю и продолжаю «страшилки» излагать. Но если серьезно, Антарктида не шутит, и люди гибнут не понарошку. Да, еще сурово так его спросила: «Хлеб выпекать умеешь?» — кивает, но не очень уверенно. А ведь там булочной нет, повару самому с дрожжами воевать приходится. Потом такой ураган поднялся… Будто Антарктида за меня заступается. Согласовали с Питером — уплыл парнишка тем же кораблем, нафоткавшись вдоволь. Но до того природа три дня бушевала, и кашевар мой с утра до вечера драил сковородки, все равно делать ему нечего было. Я его к плите так и не подпустила.

— Кэт, ты интриганка!

— Еще какая… Так ты спрашивала, что я там нашла?

48

Кэт гладила Эрни. Птюч стоял неподвижно, черным глазом без зрачка смотрел — не поймешь куда.

— Знаешь, откуда слово «пингвин» пошло? «Pin» — шпилька и «wing» — крыло. Шпилькокрыл. — Кэтрин помолчала. — Когда я только приехала, меня поразила тишина. Такая полная, будто ее можно тронуть пальцем, и она вокруг, всюду… Сердце свое слышишь. И — воздух. И — ощущение новой жизни. Еще было восхищение — не восхищение даже, а — да — потрясение. Я не могла оформить это в слова: внезапно понимаешь, как мир огромен, как он великолепен. Смотришь на махину айсберга — и от этого величия дыхание срывается. А там, откуда меня принесло, — пыль, грязь, насилие, борьба за выживание. И ты уже начинаешь нащупывать что-то в себе, но еще не знаешь, что это. А это ты, подлинный. Ты, спокойный. Ты, гордый. И потом все