Мы кремировали маму сентябрьским утром, когда вовсю заливались птицы. Солнце светило так ярко, как оно еще не светило никогда, деревья окрашивали все вокруг в зеленый и желтый цвета, а на некоторых из них листья уже начали опадать. Одни из моих школьных друзей учились в университете, другие помогали родителям в их фирмах, третьи сами искали себе работу. Для всех жизнь изменилась, для меня же — остановилась. Анхель был одновременно и мальчиком, и мужчиной. Его привезли из Аликанте мои бабушка и дедушка. Все трое были одеты в темное. Куртка и брюки были Анхелю великоваты, отчего он напоминал тряпичную куклу. Ему не хотелось вникать в то, что сейчас происходит, как будто все это его не касалось. Он смотрел то на облака, то на деревья, то на какие-то предметы вдалеке, почему-то привлекшие его внимание. Ни на гроб, ни на нас с папой, ни на священника он не смотрел. Ему не хотелось знать ничего о том, что сейчас с нами происходит. Отец обхватил его за плечи и заплакал. Анна обняла моего отца, а меня поцеловала в щеку. Потом она спросила, не нужна ли нам какая-нибудь помощь. Мы пребывали в таком подавленном состоянии, что ничего ей не ответили. Все происходило одновременно и быстро, и медленно. Похороны закончились, но это отнюдь не означало, что мы сможем вернуться к обычной жизни. Люди, пришедшие на похороны, начали прощаться и расходиться. Подул свежий ветерок. Кто-то тихим голосом сказал, что начиная с сегодняшнего дня погода испортится. Все происходило, как в театре. «Бабулечка», стоя в дверях дома, сказала, что ее дочери не понравилось бы, что она и ее муж приехали сюда, поэтому они возвращаются в Аликанте. Ее муж, мой дедушка, не сказал, как обычно, ничего. Когда мы остались в гостиной втроем — я, Анхель и наш папа, то обнялись. Папа поцеловал нас обоих в лоб. Я сделала омлет по-французски, однако никто не стал его есть. Я открыла банку пива для отца, но он к ней даже не притронулся. Он сжимал челюсти так сильно, что, казалось, они вот-вот треснут. Моим челюстям угрожало то же самое. Я сняла с Анхеля куртку. Сам он, похоже, не был способен даже на это.

— Сними и эти брюки тоже, — сказала я, с удивлением слушая собственный голос.

Зазвонил телефон, но мы не стали снимать трубку. Нам ведь уже не могли звонить ни из больницы, ни из какого-то другого места, которое бы нас интересовало.

— Положи в сумку пижаму и все, что вам может понадобиться. Сегодня мы будем ночевать не дома.

Анхель поднялся со стула. Я подумала, что он наконец-то решил снять с себя эти мешковатые брюки, но нет, он отправился в темный коридор и через некоторое время вернулся со спальными мешками и циновками. Потом, не произнося ни слова, наполнил в кухне три большие бутылки водой. Мы с отцом молча наблюдали за ним.

Мы доехали на автомобиле до опушки леса и заночевали на поляне, под открытым небом. Луна была почти полной. Все тени, казалось, шепчут нам какие-то слова моей мамы, и все животные леса, казалось, тоже шепчут нам какие-то слова моей мамы. Я чувствовала совершенно отчетливо — так, как чувствует тот, кто влюблен, и тот, кто ненавидит, — что мама где-то рядом. Я перестала плакать и позволила окружающему миру окутать меня, позволила унести сквозь бархатную черноту ночи — под бриллиантами звезд — в далекие, неведомые места. Я почти не понимала того, что вижу, но не испытывала страха, потому что бояться — абсолютно бессмысленно. Я чувствовала себя примерно так, как на американских горках: после того, как ты сел в вагонетку и поехал, ты уже не можешь ничего сделать, от тебя уже ничего не зависит. Сопротивляться нет смысла. Возможно, мама хотела сказать мне именно это. Если бы я не сопротивлялась, если бы не шла наперекор тому, что происходит, все было бы проще и понятнее. Мне следовало сесть в вагонетку на американских горках и надеяться на то, что эта вагонетка не соскочит с рельсов.

Я заворочалась в своем спальном мешке — в бок давили какие-то выступающие из земли камни — и попросила у мамы какого-нибудь подтверждения того, что она где-то рядом. Мне подумалось, что я попрошу у нее такого подтверждения только один раз, а затем оставлю ее в покое. Порассматривав немного темные силуэты деревьев и луну, я уснула. Утром меня разбудило солнце — оно светило мне в лицо, причем так сильно, что я даже вспотела. Прямо возле нас прошли, стараясь на нас не наступить, какие-то туристы. Анхель продолжал лежать в своем мешке, закрыв лицо капюшоном и словно пытаясь спрятаться от окружающего мира, а отец уже встал и бродил из стороны в сторону, отхлебывая воду из бутылки.

— А разве здесь вчера не было соснового бора? — спросил он, увидев, что я проснулась.

Я ответила, что и мне тоже показалось, что здесь был сосновый бор.

— Сосновый запах есть, а вот сосен нет, — сказал отец.

Я встала и залезла на большой валун.

— Смотри, сосны есть, но только вон там, чуть подальше.

Сосновый запах становился каким-то влажным: вот-вот должен был начаться дождь.

— Когда мы сюда приехали, я отчетливо видел стволы. Автомобиль не смог доехать до этого места именно потому, что ему мешали деревья. А ты их разве не видела?

— Это был, наверное, мираж. Уже наступила ночь, да и мы были сами не свои.

— Да уж. Не знаю, что мне теперь делать.

Я взяла бутылку и сделала глоток. Вода была прохладной и полной жизненной силы. Мы с отцом не стали будить Анхеля: пусть спит, сколько получится. Когда он спит, то не испытывает страданий.

Отец посмотрел на него взглядом, в котором чувствовалась то ли огромная боль, то ли огромная любовь. Он пребывал в смятении, и это было видно во всех его проявлениях.

— Ну вот и все, мамы с нами больше нет.

— Папа, — сказала я, — мама находится в воздухе, которым мы дышим. Она не может с нами разговаривать, но зато может многое другое.

Отец посмотрел на меня с тем же выражением боли, тоски, любви, с каким только что смотрел на Анхеля. Потом он нахмурил брови в знак того, что уже ничего не поделаешь, что все уже свершилось, что горе на нас уже обрушилось, и сжал мое плечо.

— Меня радует, что ты так думаешь, — сказал он.

Я вряд ли смогла бы объяснить отцу, что хотела сказать мне мама тем, что переместила сосновый бор в сторону. Она, должно быть, использовала для этого всю силу своего духа. Если бы я ему об этом рассказала, он подумал бы, что я чокнулась, а мне не хотелось вызывать у него еще большее беспокойство. Однако меня угнетало и то, что он не может испытать того облегчения, которое испытывала сейчас я, зная, что хотя и не могу ни увидеть маму, ни прикоснуться к ней, я все же могу чувствовать ее и общаться с ней.

Я не рассказала об этом и Анхелю, потому что у него имелся собственный способ себе помочь. Он говорил немного, а точнее даже мало, потому что много думал. Он обладал какой-то своей особенной мудростью, которая начала вырабатываться у него еще тогда, когда он заблудился на улицах города в восьмилетнем возрасте. Он не будет плакать, а уединится в своей комнате и начнет наводить порядок в шкафу, раскладывать книги, носки, фломастеры. Выкинет потрепанные журналы. Стащит постельное белье с кровати, засунет его в стиральную машину и включит ее. Затем он повесит его сушиться, а когда оно высохнет, аккуратно застелет постель. Заглянет в холодильник, чтобы выяснить, какие продукты уже закончились, и сходит в магазин. Аккуратно разложит предметы в ящике письменного стола. Повесит на спинку стула штаны и рубашку, которые собирается надеть на следующий день, а когда отец вернется домой с работы вечером, скажет ему, чтобы спал в его, Анхеля, комнате. Сам он будет спать в маленькой комнатке для гостей до тех пор, пока наш отец не начнет возвращаться к обычной жизни.