Словом, много всякой чепухи бормотала старушенция, не умолкая даже после убытия спрашивающих. Что в общем-то неудивительно: пятисотрублевая бумажка, щедро пожертвованная ей Бакшишем, способствовала говорливости как ничто другое.

Пока находчивая бабка создавала «дымовую завесу», а ее слушатели медленно сатанели, автомобиль с Бакшишем и Стрёмщиком остановился в одном из проездных дворов в старой части Картафанова. Боковое окно со стороны водителя было приоткрыто, и находись в этом дворе человек с тонким слухом, он сумел бы расслышать, как:

– …но не дурак, – продолжая какую-то речь, веско сказал Башкаломов. – Поэтому твое предложение относительно учительства в Полоуменском районе я принимаю. Пересижу годик-полтора, молочком деревенским подкормлюсь, чистым воздухом надышусь. Парней талантливых поищу. А там, глядишь, и вернусь.

– Пожалуй, пожалуй… Вот только подозреваю, на оклад сельского физрука вам будет тяжеловато существовать. Опять же жена у вас молодая. К роскошной жизни привыкла, – с фальшивым сочувствием сказал Ухват Ёдрёнович. – Может, финансами на первое время пособить?

– Бакшиш подачек не принимает.

– И правильно, – подхватил Стрёмщик. – У спортсменов, как говорится, собственная гордость, хе-хе. Так я вам больше не нужен?

– Ты мне нет. Надеюсь, и я тебе, – сказал Бакшиш.

– В таком случае прощайте.

– Будь здоров.

Хлопнула дверца. «Лексус», басовито урча, выкатился из двора. Ух Ё проводил его безразличным взглядом, вызвал по мобильному телефону своего водителя, назвал адрес, засунул руки в карманы и стал ждать.

Спустя пять минут тот же темно-синий «лексус» остановился на задах самой престижной в Картафанове букмекерской конторы «Биатлон». К машине торопливо подошла молоденькая симпатичная блондинка. На сгибе левого локтя, прижимаясь к высокому бюсту блондинки, сидела такса. В правой руке дамочка держала туго набитый мужской портфель.

Когда сияющая Света устроилась на заднем диване автомобиля, когда Груня была помещена в специальную сбруйку безопасности, а портфель перекочевал к Бакшишу, бывший боксерский промоутер наконец-то позволил себе улыбнуться. Не угрожающе и не ехидно, а широко и жизнерадостно.

– В разные корзины, в разные корзины… – будто бы передразнивая кого-то, пробурчал он. – В одну-то ведь куда выгоднее. Главное – точно знать в какую. И не обязательно для этого быть мудрым евреем. Можно и хитрым татарином. Правильно, Светик?

– Правильно, – пискнула блондиночка, привыкшая соглашаться со всяким словом грозного мужа. – И все-таки, Рафа, почему ты был так уверен, что Муромский не ляжет под Максика?

– Да что я, Илюху не знаю? – добродушно проговорил Бакшиш, трогая машину с места. – Это ж такой, Светка, булат – что ты! Вроде меня в молодости. Настоящий богатырь. Эй, женщина, ты чего вздыхаешь?

– А вдруг мне будет скучно в деревне?

– «Скука – болезнь счастливых», – отозвался Бакшиш подходящей цитатой и на приличной скорости погнал машину по проспекту Градоустроителей (бывший Далеких Канонад) прочь из Картафанова.

Беспамятство Хмыря вышло не слишком продолжительным. Менее чем через две минуты он довольно твердо стоял на ногах и даже связно отвечал на вопросы медика. И все же кое-какие изменения в его мозгу определенно произошли. Временами мимолетная улыбка трогала разбитые губы бывшего претендента, и это явилось настоящим потрясением для знавших его людей. Дело в том, что Максим Хохлушкин не улыбался с тринадцатилетнего возраста. Хохотал или даже ржал – такое бывало. А улыбаться воздерживался, считая это проявлением слабости. Но главной сенсацией вечера стало другое. После официального объявления победителя Хмырь по-братски обнял Муромского и заявил громогласно:

– Спасибо, брат, что вложил мне ума.

– На здоровье, землячок, – ответил несколько опешивший Илья и добавил: – Обращайся еще, если понадобится.

Хмырь снова улыбнулся – как будто впрямь понял и оценил шутку – и отправился благодарить команду Муромского. Долго жал руки Попову и Добрынину, бормотал, что они ребята зашибись, а под конец попытался расцеловать Ингу. Однако тут на его пути решительно встал Ваня Дредд. Хмырь не особо-то опечалился и расцеловал Дредда. Потом он полез целовать дамочек из партера, и тренерской бригаде пришлось его увести.

До раздевалки Илью несли на руках. Думается, восторженные поклонники донесли бы его на руках хоть до Черемысля, но скромняга Муромский никогда не злоупотреблял любовью публики. Поэтому раздевалку чемпион покинул через запасный выход, который вывел его прямиком на служебный двор.

Двор, к счастью, был совершенно свободен от болельщиков. Наверное, потому что опоясывался высоченным бетонным забором, а единственный выход запирался крепкой железной дверью. Снаружи на двери висела табличка: «Опасно, охраняется кровожадной собакой!» Все эти предосторожности выглядели довольно странно, так как двор был завален отслужившими срок спортивными снарядами и прочим барахлом, способным заинтересовать разве что очень непритязательных старьевщиков.

Однако на этот раз помимо ржавых шведских стенок и поломанных тяжелоатлетических помостов во дворе обнаружилась и знакомая «Ока». Возле нее покуривали Леха с Никитой, а с ними – бородатый сторож Дворца спорта, чрезвычайно похожий то ли на Льва Толстого, то ли на Карла Маркса. Впрочем, троица не столько курила, сколько наблюдала за дружбанологом. Геннадий опустился на четыре конечности и ласково беседовал с кудлатой собакой сторожа, выясняя, не является ли она родственником Чебурашки. Или хотя бы музеем «Союзмультфильма». Храбрый пес, в прошлом – пограничник, задержавший за свою жизнь шпионов больше, чем знаменитый Ингус Никиты Карацупы, немножечко робел странного существа. Виду, однако, не подавал. В родстве с Чебурашкой не признавался тоже.

Илюха по-приятельски поздоровался со сторожем, назвав его Карлом Николаевичем, и покосился на Геннадия:

– Чего это он? Опять рассолу надулся? Где взял?

Друзья в ответ хохотнули и кивнули на сторожа.

– Его спроси.

– А чего такого, – пробасил бородач. – Ну дал я ему хлебнуть пару глотков. Вижу, жрет мужик хреновые корни и не запивает ничем. Аж позеленел от такой холеры. Разве это дело? Сухомятка – она страсть до чего вредная. Сперва-то я самогончику предложил, он в отказ. А как увидел банку с огурцами, сразу оживился. Ну понятно, с похмелья человек. Я ж не фашист, отлил ему литра полтора. Потом еще полтора. А потом его и торкнуло.

Илья покачал головой, укоризненно сказал: «Эх, Николаич…», аккуратно взял персеанского профессора одной рукой за шкирку, другой за хвост и попросил открыть дверцу «Оки».

– Ты только осторожней. Не покалечь брата по разуму, – предостерег Добрынин, выполняя просьбу.

– Волнения излишни. Это же не Хмырь, – отозвался Илья.

Он слегка раскачал Геннадия на манер стенобитного бревна и запустил внутрь машинки. Там глухо бумкнуло. Взвизгнули и засмеялись девушки.