Возможно, в такой оценке Поссарта проявилась актерская зависть к сильному сопернику-конкуренту. Мефистофель — одна из коронных ролей немецкого актера. Его образ Духа Зла был проникнут сарказмом и иронией, но с годами сатирическое звучание притушилось. Стремясь к успеху у широкой публики, Поссарт усиливал комикование, шутовские эффекты, тем самым сильно упрощая роль. Профессор А. Н. Веселовский полагал, что поздний поссартовский Мефистофель больше смахивал на фигляра, на «вульгарного забавника». Поэтому Поссарту и не могла понравиться шаляпинская интерпретация. Теляковский вспоминал: «Поссарт объяснял русскому певцу, что Мефистофель обязательно должен хромать на левую ногу… (Основано это, по словам Поссарта, на народном предании в Германии, что у черта левая нога с копытом.) Затем Поссарт нашел неподходящим костюм Шаляпина, в особенности шпагу, затем он нашел, что у Шаляпина недостаточно выучены жесты при игре». Шаляпин тоже не оставался в долгу: он не принимал чтецкой манеры Поссарта и часто весело пародировал ее в дружеском кругу.

В Комиссаржевской Шаляпин ценил изысканную и в то же время пронзительную трепетную музыкальность — в интонациях, в пластике, в движении. Год спустя Вера Федоровна исполнила стихотворение в прозе И. С. Тургенева на музыку А. С. Аренского «Как хороши, как свежи были розы». Его с восторгом слушал Шаляпин — на этот раз он находился в зале. Да и сама природа, импульсивность мятущегося таланта Комиссаржевской во многом близка Шаляпину. Еще в пору работы в Русской частной опере Федор Иванович задумывался о Манфреде, но тогда его не поддержал Мамонтов. Теперь намерение певца осуществилось. Критик Ю. Д. Энгель писал: «Главным для невероятно многочисленной публики, переполнявшей оба раза не только большую, но и все прилегающие к ней залы Дворянского собрания, было, конечно, появление г. Шаляпина в новой для него роли декламатора… Удачно схваченный общий тон речи (соединение некоторой приподнятости, вызываемой особенностями сюжета и языка, с интонациями простыми и искренними), редкая сила и выразительность декламации — все это сделало бы честь и первоклассному драматическому артисту».

Мелодекламация сопровождалась чаще всего фортепиано, иногда скрипкой и виолончелью. В. Ф. Комиссаржевская включала в свои программы стихотворения Некрасова, Никитина, Горького. Артист Александрийского театра Николай Ходотов, друг и преданный поклонник Комиссаржевской, с пианистом-композитором Евгением Вильбушевичем ввели мелодекламацию в моду и тем самым сильно повлияли на принятую тогда исполнительскую манеру вокального и чтецкого концертного репертуара. Мелодекламация заняла едва ли не центральное место в афише 1900-х годов. Соединив поэтическую, актерскую, музыкальную эмоцию, она расширила эмоциональное поле художественного диалога. Эстрадно-сценическая мелодекламационная композиция воздействовала на настроение зала живым импровизационным эмоциональным всплеском.

Природу жанра точно определил Н. Н. Ходотов: «Чтение под музыку давало мне много новых красочных ощущений, вводило меня в особый мир музыкальной гармонии и, в свою очередь, требовало от меня много новых душевных эмоциональных взлетов в мир звуков и настроений, непохожих на переживаемые мною на сцене. Здесь я был предоставлен собственному выбору, а чуткий композитор Вильбушевич угадывал мои желания и намерения и вдохновлял меня своею музыкою».

Редкое искусство музыкальной импровизации, чуткое чувство ансамбля, высокий артистизм аккомпаниаторов, способность «экспрессивно» переосмыслять и интерпретировать перипетии песенных сюжетов по ходу выступления высоко ценили Шаляпин, Собинов, Обухова, Вертинский, позднее — Клавдия Шульженко, Изабелла Юрьева и другие мастера мелодекламации.

Публика концертов разделяла с исполнителями трепет задушевной мелодии, откликалась на иронию, шутку, ловила подтексты, «интонационные виражи», неожиданные точные жесты, увлекалась сплетением броского гротеска с игровым азартом. Верность правде искреннего чувства, виртуозное мастерство, одухотворенность обнажали душу, «нерв» талантливого артиста, отзывались в зрителях «моментом истины».

Пути и судьбы «кумиров публики» подчас причудливо сближались, ломая незыблемые, казалось бы, законы логики, пространства, времени, подчиняя их каким-то своим непостижимым «импровизациям», образуя некую высшую духовную целостность бытия.

Раздумья Шаляпина — исповедь, откровение, завет старым друзьям, молодым коллегам, благодарным потомкам. В пору эмигрантских скитаний, в годы, когда русские артисты, дорожа личным общением, искали поводов для встреч и собраний, они слушали, созерцали, сопереживали друг другу…

…Проведя полгода в гастрольной поездке по Северной и Южной Америке, Шаляпин вернулся в Москву и в первый же свободный вечер отправился на «Синюю птицу» в Художественный театр: 14 октября 1908 года МХТ отмечал свое десятилетие. Труппа во главе с К. С. Станиславским и Вл. И. Немировичем-Данченко занимала первые ряды партера, сцена на этот раз отдана гостям. На портале портрет А. П. Чехова; «Чайка» — символ театра — украшает занавес, афиши, программки, билеты…

На сцену выходят депутации, растет стопка поздравительных телеграмм. Болгарскую актрису сменяет седой грузинский актер, певцы Большого театра во главе с Шаляпиным исполняют кантату А. Т. Гречанинова «Слава», потом Федор Иванович исполняет «музыкальное письмо» Сергея Васильевича Рахманинова. Его композитор прислал из Дрездена — торжественный мотив «Многая лета» вплетен в веселую польку Ильи Сада из «Синей птицы». «Дорогой Константин Сергеевич, — поет Шаляпин, — я поздравляю вас от чистого сердца, от самой души. За десять лет вы шли вперед, все вперед и нашли синюю птицу. Я очень сожалею, что не могу вместе со всеми вас чествовать, вам хлопать, кричать на все лады — многая лета». Даже подпись в этом письме — «Ваш Сергей Рахманинов. Дрезден. 14 октября 1908 года» — была «музыкальной», так же как и постскриптум — «Жена моя мне вторит».

Письмо Рахманинова Шаляпин исполнил на бис. А затем снова читались телеграммы и приветствия из столиц и глухих уголков России, от зрителей разных сословий и профессий, пришло даже теплое поздравление от «представителей контор и прилавков».

С «художественниками» Шаляпин связан давней дружбой, вместе они проводят вечера в артистическом кабаре «Летучая мышь», недавно открывшемся в подвале «дома Перцова». Затейливые барельефы, оригинальное сказочно-былинное оформление окон, балконов, подъездов, созданное по рисункам С. В. Малютина, сразу сделали этот дом достопримечательностью Москвы. Сама же «Летучая мышь» обязана своим рождением озорным капустникам Художественного театра и задумывалась как закрытый клуб, место отдыха творческой интеллигенции. «Каждый спускавшийся под свод, — писал театральный критик Н. Е. Эфрос, — оставлял в прихожей вместе с калошами печаль, снимал с себя вместе с пальто и заботы… Обязан был там, за порогом, оставить и обидчивость, способность уязвляться шуткой».