пятилетками в три года и прочей коммунистической риторикой, надоели подавляющему большинству сограждан, до крови изодрав любое терпение и понимание. Впрочем, дальше кухонных разговоров дело не идёт, да и понимание правильной жизни, необходимой для СССР политической повестки, у каждого своё.

Люди, полностью, казалось бы, согласные по всем пунктам, вдрызг могут разругаться по единственному вопросу — считать нас, желающих уехать, предателями, или нет? Логика, как правило, здесь не работает, всё понимается надрывом души, через призму собственного жизненного опыта. А вот и…

— Доброе утро, дядя Коля, — здороваюсь с соседом, хмурым после вчерашнего Он возится во дворе с какой-то ерундой по хозяйству — без особого толка, только чтобы супруга зудела поменьше.

— Доброе… — не сразу ответил сосед, смерив меня совсем недобрым взглядом.

… как раз тот человек, для которого мы — предатели. Сказать, что именно мы предали, дядя Коля не может, а мычание насчёт родных берёзок и страны, которая нас вскормила, вспоила и дала путёвку в Жизнь, в нашем случае выглядит, да пожалуй, что и является, жестокой издёвкой.

В случае с отцом сова на глобус ещё как-то натягивается, хотя и выглядит этот кадавр убедительным только для таких вот дядь Коль, да и то — после соответствующей многолетней накачки парторгами.

А мама? Польская еврейка, отец которой, мой дед, умер в советской тюрьме, куда был заключён просто как «чуждый элемент».

Спасение от грядущих нацистских войск и концлагеря, она, насильно эвакуированная в Среднюю Азию, сполна и многажды отработала на стройках, выполняя, ещё совсем ребёнком, взрослые нормы за пайку и место в бараке.

Но спасли, да… если не вспоминать о том, что родственники мамы — и в США, и в Англии, и в Израиле, и в Бразилии, хотели её забрать и были готовы оплатить все издержки с большой лихвой.

Значительную часть евреев, депортированных… ну или эвакуированных с присоединённых территорий, советские войска действительно спасли от участи более худшей. Принцип, так сказать, меньшего зла…

Но мама, да и многие другие, имеющие родню за пределами СССР, и, чёрт подери, желающие выехать, это как⁈ По мне, это больше на государственную работорговлю походит — захватили людишек, и на по вотчинам рассаживать… а несогласных — плетьми, да в колодки! А то ишь, прекословить вздумали!

А дядя Коля… сдаётся мне, значительная часть его патриотического антисемитизма просто от того, что супруга, выпиливая ему нервы даже не за пьянки, а за нежелание приложить руки хоть к чему-то, кроме бутылки и гармошки, ставит ему в пример нас с отцом. Да ещё и я, щенок этакий, куда как лучший музыкант и танцор, чем он… ну и как это стерпеть⁈

Хочется иногда в ответ… да не сквозь зубы, а в зубы, да с разворота! Чтобы не было больше этой дряни в спину про «племя Иудино»… но молчу, делая вид, что оглох, ослеп и отупел, и улыбаюсь — через силу.

— Ой, Мишенька, доброе утро! — заулыбалась мне тётя Лера, вынырнувшая из сарая в облаке густого козьего запаха, — Я вам вечером молочка занесу, ладно?

— Спасибо, Калерия Романовна, — благодарно киваю ей, — очень кстати будет. Вкуснее, чем у вашей козы, я молока и не пил!

Последнее, к слову, правда… но не вся. Ранее я вообще не пил козьего молока ни в этой, ни в той жизни, не сложилось как-то.

Заскочив в сарай за инструментами и цементом, быстро намешал раствор, и, по намеченному вчера, начал выкладывать капитальный мангал из кирпича, не обращая особого внимания на вертящуюся вокруг малышню. Навес, вытянутый козырьком от беседки, собственно беседка и выложенный битым кирпичом язык дорожки для них совсем в новинку, и гоняй их, не гоняй…

— Один с утра, встать не успел, глаза уже залил, — слышу пронзительную сирену начинающегося скандала, — а другой, даром что мальчишка обрезанный, за работу…

… короткая возня, перебранка, и…

— Уби-или…

Но нет… убитая, прижимая руку к лицу, на котором отпечаталась пролетарская пятерня, выскочила на зады, заведя извечную, привычную шарманку.

— Да что это делается, люди добрые… — громко, с надлежащими подвываниями, доставшимися от матери причитаниями (по которым, готов поспорить, филолог-русист или этнограф с большой точностью могут определить происхождение женщины) и всеми теми незамысловатыми, тщательно отрепетированными действиями, бережно передающимися из глубины веков…

А несостоявшийся убийца, выругавшись в голос, и весьма примитивно переплетя воедино супругу с её родителями, меня, моих родителей и божбу, ушёл-таки на работу. Ан нет…

— Подстилка кулацкая! — вернулся во двор глава семьи, выплюнув наболевшее, — нужно было тогда всю вашу семью, всё племя сучье, да под ноготь! Пожалел, дурак…

Он ещё раз грязно выругался, и ушёл… а гадать о подоплёке семейной истории, мне, честно говоря, не слишком хочется. Здесь, в бараках, много такого, что нарочно и не придумаешь, и бывший «комбедовец», женившийся на дочери раскулаченного односельчанина, история достаточно тривиальная.

Они из одного села, и у обоих красной нитью через всю жизнь — раскулачивание, голод, ссылки, умершая не от голода, так окопе, большая часть родни…

… а отношение к этому — разное.

— Калерия Романовна! — негромко окликаю женщину, возящуюся по хозяйству неподалёку от меня. Знаю её всего ничего, но успел не то чтобы подружиться, но нешуточно зауважать за гражданское мужество, независимость суждений и интеллект, не отточенный (увы!) образованием, но зато, каким-то чудом, не испорченный пропагандой.

В колхозе она работала «за галочки» с восьми лет, а с десяти, так и по-взрослому, со взрослым же спросом. Какая там школа… одна сплошная посевная, прополка, уборка, покосы и прочая деревенская маята, когда, помимо обязательной барщины в колхозе, надо ломаться ещё и на собственном подворье, потому что иначе — жрать нечего будет! Да и налог с собственного подворья, когда хочешь не хочешь, а — дай (!), был тяжким бременем. Сдохни, а налог отдай!

Не боится она, кажется, никого и ничего, хотя ей, с работой уборщицей и комнатой в бараке и терять-то, собственно, нечего.

Но само отсутствие страха, или скорее даже — нежелание бояться,