А потом пришли гости… Их мокрые пальцы касались лица, шепот, неожиданно, успокаивал, убаюкивал и совсем не нес в себе угрозы. И с каждым прикосновением время будто менялось. Сидя в кромешной тьме, Ленчик вздрагивал, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. Но свет в доме не горел, и по нему шуршали гости…

Он не понял, когда вернулись папа и мама. Но едва они вошли, как в доме поднялся грохот. Хлопали крышки, гремело в подсобке и под лестницей. Обыскивающий дом папа всхлипывал, и это пугало еще больше. Мама постоянно кому-то звонила, на кого-то кричала. Славика Леня не слышал. Наверное, родители отвезли его к бабушке, в город.

Когда снова открылась дверца шкафа, то Леня не узнал папу. Красные глаза, перекошенное лицо. Папа срывал платья и бросал их на пол, как Славик совсем недавно, он скинул с верхних полок новогодние украшения, альбомы для рисования, гирлянды. Встал на цыпочки, разглядывая освободившееся место, будто надеясь, что Леня спит там, на узкой перегородке. Потом выгреб из шкафа все ботинки, сапоги, сумки, коробки из-под обуви. Несколько раз провел по стенке дрожащей рукой, будто не веря глазам. Его ладонь прошла мимо, и Ленчик попытался за нее ухватиться.

Папа замер, глядя в угол. Посмотрел на свои пальцы. Губы его задрожали, он сел прямо в груду вещей и заплакал. К нему подошла мама. Леня видел, что сначала она хотела положить ладони ему на плечи, но затем опомнилась, скрестила руки на груди.

Черные пятна под глазами делали маму похожей на ведьму из страшной сказки.

Леня уже и не пробовал кричать. Просто смотрел на родителей, как будто мультик в телевизоре, в страхе, что сейчас его выключат. Папа, наконец-то, встал. Резко подошел ко второму шкафу и принялся выбрасывать вещи уже из него.

— Дверь на улицу запирать надо было! — зло сказала ему мама.

— Да пошла ты, — огрызнулся он.

Леня заткнул уши пальцами и зажмурился, а когда открыл глаза — платья висели на месте, дом молчал. Гости же были тут. Шептали, трогали его. Он отмахивался, задевая мокрые тела, но они все время возвращались. Скользили по шее, по спине, заползали под футболку и возились там. Леня вздрагивал от отвращения, пытался поймать их под тонкой тканью, но с каждым разом прикосновения становились все менее раздражающими.

В какой-то момент он перестал плакать. Все смешалось так, словно ты пересмотрел перед сном телевизора и не можешь уснуть, цепляясь взглядом за ночник напротив кровати, и замечая, как рывками светает за окном. Леня просто сидел в углу и ждал. Не знал, чего именно. Не знал, сколько времени. Не мог спать, не хотел есть и пить.

Гости возились рядом, ползая по нему, и он уже не отмахивался.

Дом изменился. Время изменилось. Оно тянулось, как ириска, и одновременно мигало, как лампа на датчике движения, того, что повесил над крыльцом папа. Леня не понимал его течения. Может, прошел час, а может и день. А может и годы… Часто он пытался вспоминать что-то хорошее, как советовала ему мама, когда они ходили к зубному. Представлять доброе. Пляж на их озере. Сосиски на костре. Он мог думать об этом бесконечно, но… Песок покрывался чем-то серым, вода темнела, а вкусняшки мокли и покрывались черными пятнами. Память уходила.

Дом теперь принадлежал гостям. Ночью и днем. Люди покинули его.

Хотя папа иногда заезжал. Леня узнавал шаги отца, вытягивался в струнку и кричал, надеясь, что на этот раз будет услышан. Но… Папа будто обходил шкаф стороной, лишь один раз заглянул внутрь и сгреб часть маминых платьев, скомкал и бросил в сумку, а затем долго-долго стоял, смотря в темные недра, пока не захлопнул дверцы. Пару раз с папой приезжал кто-то еще, и они много говорили, кричали. С кухни что-то звенело, а потом оттуда слышался храп или приглушенные рыдания. Леня тянулся к дверцам шкафа, упирался в них пальцами, но не мог сдвинуть.

Его семья всегда была где-то рядом и одновременно очень далеко. И он каждый раз вздрагивал, когда щелкал замок входной двери, а доски в прихожей скрипели под чьими-то ногами. Каждый раз надеялся.

Но шкаф никогда не открывали. Темные гости же больше не уходили, и они с Леней привыкли друг к другу. Мальчик обнимал их, вспоминая, как забирался раньше в кровать к родителям и ложился между ними, наслаждаясь их теплом и запахами. И надежда выбраться превращалась во что-то другое. Во что-то темное.

Гости тоже пахли приятно. Они жалели его, заботились о нем. Иногда опутывали руки, и тогда Леня дотягивался до дверец шкафа, приоткрывая их. Напротив было окно, и за ним виднелись деревья над шоссе. То покрытые белыми шапками снега, то зеленые. Он смотрел на дождь, на солнце. Иногда — на прячущиеся среди листвы фонари, раскрашивающие ветви по ночам. Мир за пределами дома казался чужим, враждебным, но безумно красивым. Окно напоминало о чем-то из прошлого. Чем-то похожим, куда он мог смотреть часами, вместе с братом. От этого было теплее.

Папа приезжал все реже, и в такие дни гости иногда прятались, оставляя Ленчика одного. Опять. Леня звал их. Просил вернуться, но они будто боялись ходящего по пустому дому человека. Наверное, именно тогда он стал злиться на отца. Он ведь бросил его, не нашел, а теперь еще мешал быть с ним тем, кто не отвернулся!

Но когда в следующий раз дверь отворилась, и Леня увидел папу — то злость улетучилась. Он не сразу узнал отца. Тот был весь в черном, с белыми прожилками в прежде темных волосах, его лицо будто помяли и расправили. Глаза запали. Он смотрел на оставшиеся мамины платья пустым взором. А потом, как сломанная кукла, стал снимать их и складывать в большой чемодан. Бережно, аккуратно. Не так как в прошлый раз. Леня наблюдал за ним молча, не понимая, почему он так изменился.

А когда рядом с ним появился еще один дядя, то не сразу узнал в нем Славика. Он стал высоким, как папа. Тоже весь в черном. Над верхней губой росли усы. Леня заволновался, заворочался, но теплые тела гостей окутали его, успокаивая. Сегодня они не ушли, лишь настороженно следили за людьми.

Брат и папа не разговаривали. Славик молча помогал отцу укладывать мамины платья в чемодан и почему-то плакал иногда поднося ткань к носу. Когда дверь шкафа закрылась, Леня еще долго смотрел в щелочку между дверцами и ему, неизвестно по какой причине, было больно. Будто он потерял даже больше, чем