– А если многими, то что же привело Анну Иоанновну на мономаший стол? Что позволило приволочь с собой Бирона и иже с ним?

– А сие, сударь, типичная черта, зачастую губящая прекраснодушных заговорщиков: боязнь открытости. Считают – что в целом, в абстракции может быть признано весьма разумным – что чем меньше людей об их чудесных планах знает, тем меньше шансов разноголосицы, ввергающей любое дело в пустопорожнее произнесение словес. Не говоря уже о опасности прямого открытия сих планов силам, находящимся на прямо противоположной стороне от заговорщиков. Иными словами, боязнь доноса. Но в этом случае забывают, что как костер не разгорится от одной щепки, так и здесь – без определенного количества людей, должных своей заинтересованностью и своим принятием их символа веры осветить их правильность, необходимость и саму возможность, ничего не выйдет.

– И не вышло.

– И не вышло. Переоценили себя и недооценили русской особицы. А ведь один и тот же опыт – это говорю, как физик, нельзя одинаково провести в разнящихся условиях: в холоде или в жаре, днем или ночью.

– Русская особица? Это что за птица такая редкая? Что-то не слыхал.

– О ней не нужно особливо шуметь, ибо она есть и от нее никуда не одеться. Мы, да Гишпания в Европе – две особицы, близкие друг к другу.

– Чем же?

– Тем, что на нас века давили из Золотой Орды, а до этого – многоликая степь, а испанцы веками сдерживали наплыв мавров, рвущихся на север. Так что внутренние условия создания составных частей власти на Руси со времен монголо-татар всегда были вторичными, производными от внешних, т. е. все внутреннее развитие державы было подчинено тому, как это отзовется на внешней мощи, ибо вопрос стоял так – победить или умереть. Победить – значит выжить. И с этих времен до начала XVI века такая опасность действительно существовала. Народ это понимал – и никаких массовых противодействий верховной власти не было.

– Это точно – особенно в Смуту. Вор на вора.

– Я сказал, ваше сиятельство, до начала XVI века.

Действительно, затем подобная животрепещущая опасность пропадает, а власть, по неразумию, по привычке, от нежелания думать (да и зачем – когда есть удобное старое) по-прежнему вела себя так, как будто ничего не изменилось.

– Так стало быть, Михайло Васильевич, признаешь насущность нового?

– Признаю, когда оно насущно, когда оно органично меняет старое, а не ломает его с кровью, не выжигает его каленым железом. Жизнь, а не люди должны решать сей вопрос.

– Она состоит из людей, господин Ломоносов. И они выражают ее. И кто рискнет сказать мне, что один человек не может выражать желание многих?

– Я скажу: не может, если он выступая от имени многих, этих многих ради своих – своих, а не общих мыслей, – посылает на плаху.

– А если иначе не объяснишь?

– Что? Что ты должен служить навозом в чьем-то прекрасном саду?

– Хотя бы.

– Тогда проповедующему сии мысли лучше всего показать личный пример. Он быстрее всего убедит всех сомневающихся.

– Благодарю за совет, господин профессор!

– Пожалуйста, ваше сиятельство, почту за честь и в дальнейшем оказывать вам подобную малую помощь!

– Ну, ладно, ладно, Михайло Васильевич, будет ерепениться-то.

– Погорячился, Иван Иванович. Да и вы тоже хороши – как будто завтра на трон собрались.

– Так в этом, господин профессор, и есть та русская особица, о которой вы только что изволили толковать: соберемся в трактире, а разговоры не меньше, чем о судьбах державы. И крик такой, как будто в Боярской думе заседаем.

– Совершенно правильно изволили подметить – ибо не забылось еще до конца, что когда-то именно общие усилия решали дела. Однако не угодно ли вернуться к предмету беседы или на сегодня хватит?

– Не хватит, Михайло Васильевич. Ведь знаете – более-то и заняться нечем. Пиры Лукулловы не по здоровью. Равно как и симпосиумы греческие. Да и скушно, честно говоря, на них. Все одно и то же. Так что сделайте одолжение.

– Польщен, Иван Иванович, польщен и продолжу свое видение истории нашей. В годы Смуты, как вы совершенно верно изволили заметить, мы наблюдаем открытое противодействие формуле всеобщего повиновения монарху во имя жизни страны – ибо обстановка изменилась. И почти все предшествующее столетие зрел некий подспудный протест против сей теории, коий и разразился мятежами, приведшими к Смуте. Таким образом со времен Золотой Орды власть на Руси просто пользовалась формулой общего единения себя с народом, не пытаясь делать каких-либо иных шагов по сплочению государства, как суммы людей. Кроме опять-таки усиленной пропаганды этой самой идеи. Да, признаем, все иные действия до начала XVI века были излишни, а в том столетии – маловозможны.

Следующий этап я бы начал с Алексея Михайловича, а затем – в большей мере, но в духе государственного строительства отца действует Петр Великий. Смута дала власти и народу осознание того, что действительная опасность извне существует, и весь разброд в державе может – и будет – наказываться весьма быстро. Отсюда – опять укрепление самодержавного принципа.

Впрочем, это-то еще поняли и при первом Романове. Другое дело, что у него еще не было сил и средств. А в дальнейшем же это понимание, что власть нуждается в своем укреплении – кроме философических построений – в чем-то более насущностном, конкретном, дабы противодействовать как внешней опасности, так и возможности простонародного мятежа (о чем не слыхивали на Руси ранее), привело к подготовке людей, призваных управлять от имени власти.

– Эти люди были всегда.

– Но не в таком количестве. И не с таким воспитанием. Хотя и со схожими – ибо они универсальны – функциями. Во-первых, укрепление внешнего престижа, который силен лишь при наличии крепкого тыла, т. е. дел внутри рубежей государства. И, во-вторых, укрепление аппарата, принуждающего выполнять повеления власти. И тем, и тем нужны специально подготовленные люди. Царь Алексей Михайлович начал создавать подобный аппарат, но действовал в общем-то робко, ибо именно русская традиция единства и единения власти и народа в нем была еще сильна. А бюрократия, которую он сам создавал, которая разводит их пути и которая стоит между ними, еще слаба. Его сын, воспринявший западные концепции системы государственной власти, создал бюрократию, тем самым еще более – почти необратимо – разведя эти дороги в разные стороны.

– Мы говорили о верховниках, и вы упомянули русскую особицу, а теперь из ваших слов можно сделать вывод, что мы во всем сходны с Западом. Или я ошибаюсь?

– Ошибаетесь, как и верховники, которые тоже думали, что предшествующие годы полностью переделали страну. Однако они во многом изменили лишь верхушку, оставив глубинные слои в неприкосновенности. За Анну Иоанновну выступили те, кто искренне верил, что лишь царем Русь крепка.

– Как и те, кто уже ни во что не верил, а думал лишь о своем благополучии.