Оглушенные, мы поднялись на бугор. Дмитрий Иванович судорожно схватил меня за руку. По правому берегу, как затравленный зверь, металась пулеметная тачанка. Кто в ней, почему она осталась на плацдарме, мы не знали.

Артиллеристы тоже заметили тачанку. Среди мотоциклов, преследующих ее, стали рваться снаряды.

Обезумевшие лошади носились по берегу. Остался ли в живых кто-нибудь из пулеметчиков?

У самого откоса лошади взвились на дыбы. С высокого берега тачанка вместе с упряжкой полетела в черную воду…

На Военный совет возложена еще одна обязанность: мы отвечаем за эвакуацию заводского оборудования.

Тяжело груженые баржи плывут вниз по Днепру. На них пикируют немецкие самолеты, над ними белыми облачками рвется шрапнель. Баржи причаливают в затонах, устьях рек. Дальнейший путь станкам и моторам совершать в автомашинах, на подводах, на железнодорожных платформах. Здесь-то и нужна помощь армии. Тем более, что дороги — железные, шоссейные, проселочные теперь во власти военных.

На дорогах надрываются автомобильные гудки, мычит скот. Лишь в минуты бомбежек и обстрела замирает дорога, чтобы потом снова ожить многоголосыми криками, ревом коров, гулом моторов.

— Давайте решим, кто чем будет заниматься, — предлагает секретарь Полтавского обкома Марков.

С тех пор, как Марков появился у меня в штабе, я почувствовал себя увереннее. Рядом был партийный работник, трезво оценивавший обстановку, не признававший нелепого противопоставления гражданских руководителей военным. Если Марков сказал: «Завтра в девять ноль-ноль к вам прибудет двести подвод и шестьдесят автомашин», — можно не переспрашивать и не сомневаться — прибудут.

Наша оборона нечастыми узлами тянулась вдоль левого берега Днепра. Когда подходили баржи с оборудованием, бойцы сразу же бросались к громоздким дощатым ящикам… «Раз, два… взяли». Политработники, не тратя много слов, объяснили, что значат отправленные на восток машины.

Едва смеркалось, правый берег озарялся пожарами. Горели хаты, скирды, сараи. Оккупанты словно бы уведомляли нас: и сюда прибыли, и здесь обосновались.

В эти тягостные, тревожные дни пришел приказ Ставки Верховного Главного Командования № 270, приказ, который сыграл немалую роль в судьбе отступающей на восток Красной Армии. Речь в нем шла о самой беспощадной борьбе с трусостью, паникой, дезертирством.

Этот крутой приказ, прямо называвший многие наши болезни и беды, надо было довести до каждого командира, каждого красноармейца. Политотдельцы отправились в части. Я связался по телефону с командиром полка, в котором должен был сам зачитать и разъяснить приказ.

— Какова у вас обстановка?

— Спокойно, стоим на прежних позициях… Противник ведет методический огонь.

По пути в полк настигаю хвост какой-то колонны. Приказываю Балыкову:

— Узнайте, что за подразделение.

Минуту спустя Михаил Михайлович назвал номер того самого полка, в который мы ехали. Я выскочил из машины. Бойцы неторопливо шли по обочине. У многих в руках круги подсолнечника.

— Куда путь держите?

— То начальство знает, товарищ бригадный комиссар.

— Где начальство?

— Впереди, наверное…

Однако впереди никого не было. Я подъехал к командиру головной роты.

— Кто ведет колонну?

— Тут из дивизии был кто-то. По его приказанию мы и снялись.

— Давно?

Лейтенант посмотрел на небо, потом достал из кармана гимнастерки часы-луковицу.

— Часа полтора, от силы — два.

А с командиром полка я говорил сорок минут назад. Вот тебе и «спокойно, на прежних позициях…».

Повернул колонну обратно. Снявшиеся с передовых позиций подразделения вновь заняли свои окопы. Полк отлично дрался, когда немцы стали десантироваться на левый берег. Но командовал им уже другой командир, который хорошо видел с наблюдательного пункта свои боевые порядки, а не фантазировал, сидя в блиндаже за пятнадцать километров от передовой.

Приказ 270 заставил нас лучше присмотреться к командным кадрам. Многих мы знали но анкетам, послужному списку. В них десятки вопросов, нужных и ненужных, но далеко не всегда поймешь, насколько смел и тверд товарищ, заполнявший графы.

Приходилось думать и над тем, как бы иная горячая голова не стала легко толковать приказ 270: «Не понравился командир — к стенке, сами назначим другого».

Была у приказа 270 и еще одна сторона. Она имела непосредственное отношение к нашему отряду, вырвавшемуся из окружения. В начале приказа, где речь шла о примерах боевых действий во вражеском тылу, говорилось, в частности:

«Комиссар 8 мехкорпуса — бригадный комиссар Попель и командир 406 сп. полковник Новиков с боем вывели из окружения вооруженных 1778 человек.

В упорных боях с немцами группа Новикова — Попеля прошла 650 километров, нанося огромные потери тылам врага».

Рябышев распорядился представить к званию Героя Советского Союза и награждению орденами отличившихся командиров и бойцов отряда. Представление ушло во фронт. На том все и кончилось. Мы забыли о канувших в безвестность наградных листах. Ни один из товарищей, прошедших от Дубно до Белокоровичей, не получил тогда награды.

Вскоре настал час прощания с Дмитрием Ивановичем. Он назначался командующим Южным фронтом.

Мы сидели за столом, заваленным картами. Угол был освобожден. На чистой салфетке стояли две алюминиевые миски.

Рябышев, не спеша прихлебывая щи, подвигал к себе то один лист, то другой и наказывал:

— О Кременчуге не забывай. Там германец что-то затевает… Так-то, милый мой…

Через несколько дней на место Дмитрия Ивановича приехал генерал-майор танковых войск Николай Владимирович Фекленко — человек общительный, простой в отношениях, популярный среди командиров. Правда, мне казалось, что для командования армией он еще не созрел.

Приехал, наконец, и начальник штаба генерал Семиволоков. Штабники, увидев почти голый череп генерала, сразу переименовали его в Семиволосова.

Семиволоков раньше преподавал в академии. Прекрасно знал оперативное искусство, был серьезным и грамотным начальником штаба. Но слишком уж привязался к академическим примерам, слишком боялся отойти от шаблона и традиции. Чтобы представить командующему свои соображения, он при любых обстоятельствах должен был выслушать всех начальников служб. А пока он их выслушивал, обстоятельства резко менялись.

Однако надо отдать должное генералу Семиволокову. Он довольно быстро осваивался в тяжелой, порой запутанной фронтовой обстановке осени 1941 года.

Обстановка эта усложнялась день ото дня. Мы чувствовали: над нашим левым флангом нависает тяжелый кулак. Но не знали точно силы, не знали, когда противник нанесет удар.