«Почему бы тебе не разбудить Гуторма и не покончить с этим?» — спросила Брунгильда. Когда я пришел в себя от того, что она сказала, я ответил: «Потому, что ты еще не убедила меня…»

И тогда Брунгильда засмеялась. Я пригрозил лишить ее жизни. Ее смех и слова довели меня до исступления. Я должен был знать. И все еще смеясь мне прямо в лицо, смеясь над моим безумием, до которого довели ее игры, Брунгильда бросила мне, что я прав и что они… И она высыпала на меня подробностей больше, чем я мог вынести. Рассказывая, она постоянно смеялась…

Кровь моя кипела. Ты женщина, ты этого не поймешь. Я был полон ненависти, полон… И пошел в зал. Гуторма рвало, мать сидела с ним. Тогда я вернулся в спальню и стал ходить из угла в угол. Потом услышал, как ты встала. Видел, как ты помогала. Я ждал, кипя от гнева, пока ты уйдешь, а мать снова уснет. Потом я на цыпочках вышел в зал и принес Гуторму его меч. Я помолился богам, чтобы они приняли решение. Гуторм проснулся. Я сделал ему знак, чтобы он вел себя тихо. Еще раньше я убедил его в том, что метнуть меч в Сигурда — это такая игра, и пообещал ему меду. Гуторм это запомнил. Да, он выблевал плоть волка и змеи, но должно быть, часть их сути все же осталась, потому что этот мальчик, этот недоумок, которого я любил так же, как и все остальные… — Гуннар замолчал, давясь всхлипываниями, и отпустил мою руку, чтобы прикрыть свое лицо. Но та моя рука, которую он все еще держал, ныла, и эта боль казалась мне реальнее, чем слова, которые он говорил.

— Гуторм пошел в спальню. Мне не понадобилось говорить ни слова, — простонал Гуннар. — Мне бы сказать тогда себе: нарушена кровная клятва, и мне ни к чему посылать туда мальчика. Но это даже не пришло мне в голову. В моем разуме не осталось ничего, кроме ненависти и ревности. Я постоянно представлял, как Брунгильда и Сигурд остаются наедине, смеются надо мной и что-то замышляют…

Потом я поспешил в спальню и сказал Брунгильде, что наслал на Сигурда Гуторма. Она выглядела испуганной. «Возьми и мою жизнь тоже!» — воскликнула она. И видят боги, что я бы так и сделал, но тут поднялся крик…

«Он мертв», — сказал я самому себе. Брунгильда задрожала. «Глупец! — закричала она. — Кровная клятва не была нарушена! В ту ночь в пещере Сигурд положил между нами меч!» Глаза ее пылали как факелы, и их огонь прожигал меня насквозь. Потом она протянула ко мне руку. Она коснулась моего лица так, будто жалела меня. И таким мягким был этот жест, так сильно я нуждался в утешении, что заключил ее в свои объятия. Но как только она заметила, что я смягчился, то оттолкнула меня прочь и снова залилась своим безумным смехом. Вошел Хёгни, он что-то говорил. Но я его не слышал. Тогда он закричал: «Гуторм мертв!» А кровная клятва не была нарушена… Но Гуторм умер.

Гуннар осторожно уложил меня на пол и остался стоять надо мной, прикрыв рукой лицо, всхлипывая, задыхаясь. Я хотела сказать ему, что в ту ночь между Сигурдом и Брунгильдой не было меча, но не могла говорить. Я закрыла глаза. До меня какое-то время доносились его рыдания, но постепенно я уплывала в темноту. Мне подумалось: «Я должна сказать Гуннару. Я должна сказать Гуннару!» Но тьма заполняла мое сознание. А потом я уже не помнила, что именно должна ему сказать.

Затем мы все оказались на улице. Не знаю, было ли это тогда же или в какой-нибудь другой день. События, как во сне, случались отдельно друг от друга, независимо от того, что произошло ранее.

Мы стояли на кромке леса, на том же самом месте, где забивали скот. Я чувствовала, что меня поддерживают с обеих сторон, но даже не стала смотреть, кто именно. Вокруг много плакали. Передо мной был огромный погребальный костер из ветвей и торфа. Наверху лежал Гуторм. Поперек его груди виднелся меч, лишь единожды взятый им в руки. Кто-то выступил вперед и поджег костер. Появилось пламя, и люди закричали. Среди криков я узнала голос матери, доносившийся откуда-то сзади. Я хотела обернуться, но у меня не хватило на это сил. Мой взгляд был прикован к пламени. Его языки переливались лазурью и золотом, белым и красным. Но тут ветер переменился, и огонь будто бросился на тех, кто стоял рядом. Люди разом вскрикнули, и меня оттащили на шаг назад. Я помню ощущение жжения: может быть, огонь все-таки до меня добрался. Мне хотелось сесть, но мужчины, державшие меня, наверняка мои братья, никак не хотели меня отпускать.

Мне казалось, что вторые похороны состоялись сразу же после первых. Хотя, их устроили в землях франков, и значит, этого не могло быть… Я не помню, как туда ехала, но, скорее всего, сидела в повозке, запряженной быками, рядом с телом Сигурда. В день вторых похорон не было ветра, и языки пламени устремлялись прямо к небу. Меня снова держали мужчины. Но еще больше человек держали какого-то дикого зверя, который рвался к костру. Так я сначала решила. Когда же зверь вырвался, я увидела, что это Брунгильда. С диким криком она бросилась к костру. Па ветру ее золотые локоны полыхали, словно живое пламя. Тогда один из мужчин, державших меня, отпустил мой локоть, и я чуть не упала. Он кинулся к костру, следом за Брунгильдой, протягивая к ней руки, но было уже слишком поздно. Костер задымил, и Брунгильда страшно закричала. Потом и крики, и дым развеялись. Мужчина, стоявший перед костром, — это был Гуннар — так низко опустил голову, что, казалось, она вот-вот упадет с его плеч.

Потом наступило время, когда я совсем ничего не понимала из того, что происходило вокруг меня. Наверное, я еще глубже погрузилась в свое забытье, туда, где даже сновидения были мне недоступны. Если светило солнце, то я его не видела. Если люди рядом со мной ели и спали, то я их не замечала. Мне не было страшно. Я ничего не помнила. Я находилась за пределами времени и вне власти обстоятельств.

И потом внезапно я ощутила боль в щеке. Я открыла глаза и увидела, что на меня пристально смотрит какой-то старик. Его лицо находилось так близко, что я могла дотянуться до него рукой. Он глядел на меня мягко, без настороженности, что казалось странным для человека, который только что отвесил мне пощечину. Его жесткие седые волосы торчали пучками с обеих сторон его головы. Когда я моргнула, он засмеялся.

— Черо! Сунхильда! — позвал старик.

Появились две женщины. Увидев меня, они восторженно замерли.

— Молодец! — воскликнула та, что выглядела помоложе, и захлопала в ладоши.

Она была очень полной, и тоненький голос делал ее тучность еще более заметной. Маленькие серые глаза почти затерялись на пухлом лице. Густые, тусклые волосы цвета соломы падали неприбранными прядями на плечи. Ее грубая бесцветная рубаха была грязной по краю. Когда она приблизилась, я ощутила дурной запах. Старик посторонился, чтобы она могла подойти. Она же опустилась передо мной на колени и коснулась моего лица. Ее грубые пальцы скользнули по моей щеке, губам, подбородку и носу.

— Ты узнаешь меня? — спросила женщина, держа палец на моей нижней губе. Я даже не пыталась ответить. — Ты должна попробовать заговорить, — добавила она, моргая, будто пытаясь сдержать какие-то эмоции.

Тогда вперед вышла старшая женщина.

— Позволь мне, Сунхильда, — сказала она.

Сунхнльда пропустила ее ко мне, но, в отличие от старика и молодой женщины, та не стала опускаться рядом со мной на колени. Она наклонилась и приподняла мой подбородок так, что мне пришлось посмотреть на ее угловатое лицо с высокими скулами. Ее глаза походили на глаза Сунхильды, но были темнее и с желтоватыми прожилками. Старая женщина тоже оказалась крупной, правда, не настолько, как Сунхильда. Я ощутила, что пальцы у нее нежнее, чем у Сунхильды, но прикосновения — жестче. Она улыбнулась мне.