— Один? А остальные кто? Беляки? Ах, беляки, антихриста мать!

А главное: «Бабки где? Где золотишко? Талеры вынимай. Показывай казну, схроны то есть!»

А чекист Кожан всё своё талдычит:

— Дамочка, Фуй — Шуй где? Волчок Времени отдай, а! Что, спекульнула? А не врёшь? ЧК знает, всё знает! В предписании прописано: у вас всё застряло. Селифан Вёдров все сведенья под пыткой подтвердил. (Вот же врать горазд, стервец!) Показать бумагу или на слово поверишь?

— Много чести. Пулю ей сади в язык, и весь разговор.

Чекист:

— Всё равно найдём, дура мать, чего молчишь? Слог истёрся? Не ироглифы спрашиваем — по русски жарь!

Что за чёрт! Не посвящена Явдохея ни в каких волчков времени и волшебных слонов со стёртыми иероглифами. Видела только нелепые, если не сказать — совсем херовенькие — заржавелые игрушки без особых имён.

— Нет ничего, первый раз слышу про Селифана, не знаю, кто таков. Первый раз слышу про вашего Фунь — Шуня. У вас детки есть? Бери другое. Игрушки деткам своим бери. Под кроватями ящик. Вон оне! Берите, гости дорогие!

— Издеваешься? — Хрясь! — прикладом по лицу.

Стало лицо некрасивым у Явдохи.

— Сказки всё это проклятого капитализма. Говори правду!

— Стой, убьёшь ненароком. Как будем отчитываться?

— Был бы волчок, удовольствием одарила бы, — говорит из последних сил добрая ко всем детям Явдоха. — Найдёте — берите себе, и пусть игрушки эти будут прокляты, если от них зависят чьи — то жизни. Железяки забирайте, которые вам по нраву, всё берите — медь, золота нет, бумаги берите, закладные, ассиг…

— Вот же белая курвь!

— Капиталистка она!

— Кровопийца народа!

— Чего? Бумагами хочешь отбрехаться?

— Брильянтами не баловались, работали сами, как могли, — едва вышептывает Явдоха опухшим ртом. По развороченным губам кровь течёт. Красивые Явдохины губы наливаются фиолетом, пухнут. Слизнула течь через силу. — Оставьте, пожалуйста, мне немного времени пожить. — Поднялась едва, стала на колени, дрожит. Выше не может. Зря приподнялась: лежачих на Руси не бьют. — Не трогайте лица, милые гости: нос вмяли, не поправить теперь.

Не внимают Явдохее. Здесь и лежачих бьют и вставших с колен. Будешь трупом — и то не защищён: надругаются, глаза выколют, вспорют живот, насыплют трухи, пшена, голову отсекут и станут её пинать будто мяч. Такая разная Расея и шутки её злеют век от века. Друзья становятся не товарищами, а завистниками и мечтают о мести. Братья глупеют и прут на тебя, как на врага, а до того издеваются и насмехаются, как на последнюю рвань. А на самом деле всё ровно наоборот… Кто её знает — то эту правду. Кто объяснит без злого умысла? А никто!

— Ето, перед етим… может тпрнуть её разок?

— Я первый в очереди. В тот раз я покойницу смолил. Надоело холодных!

— Сам и довёл!

— Свидетелев нету, — и полез лесной воин под ватник рассупониваться.

— А мы не свидетели, чоль? Ха — ха — ха.

— Не стесняется своих, ишь, разбаловался. Голый пляж нашёл!

— Часы гляди! Вре — мя! Тикает, едрень — мигрень. Ночь скоро. Быстрей давай.

— Рассупыжился. Рожа в баню пошла. Греби в зад. Моя очередь.

— Ха — ха — ха.

— Старушку — то?

— Пздёнке, жопёнке, кака разница!

— Без аморалу тут! Стрельну петуха!

— Стойте, стойте, коллеги. Ещё пару вопросов надо…

— Отодвинь! Наша она добыча.

— Дырь — она и есть дырь. Тёплая!

— Обкакалась чоль, курица?

— Чё — то притихла? Жива ль?

Молчит Явдоха. Нос утоп в черепе. Чует: больнее уже не будет. — Трахайтесь ещё, я не против.

— Тьфу, морда!

— Приклад об тётю вытри, пока сухая стервь.

Вытер. — Бэмс!

— Ох — х–х, матушки, — выговорила тряпка.

Хотели ещё хряснуть.

— Напружинилась. Кончает. Ишь, понравилось как.

— Погодь. Не так. Дай — ка, приложусь к тыкве.

Тыкв не велено пытать. Смысла нет. Вот же несказанно повезло мамке. И к телу не притронулись в третий раз, кончили очередиться: заторопились так.

Саблей вжик! — ойкнуть не успела тыква — человек — тряпка — полоснули наискось с разворота.

Охнул и чекист. Не успел защитить Явдоху. Могли бы в тёплом месте поговорить и, глядишь, раскололась бы Явдоха добром.

Сползло со стола ставшее мёртвым тело Явдохи. Хлынула кровь рекой через тонкую голубкину шею, полилась из порезанного полушубка. Кривая улыбка не успела сойти с лица. Бумс! Сложилась на полу мешком. Сдавился и хрипнул воздух из свежего отверстия. Лицо поначалу с досками слилось. Потом в скользкости повернулось набок, плюхнулось в своё. Так и умерла, будто в радости, будто в любимой игре. В глазах непроявленной плёнкой дети и любимый муж застыли. Кухню залило до порога, и в погреб потёк алый, пузырчатый Явдохин сироп.

— Вай, вай. Как теперь писать отчёт?

Стали ломать дом. Нашли немного спрятанных бумажных денег. Золотую, приватно погнутую, царёву монетку нашли. Ломал ту монету на спор с Охоломоном Федот Иванович Полиевктов, будучи (давненько уже) в гостях у Мойши. Так и оставили на память о Федотовской мощи.

— У них тут бохтырь ночевал!

— Всё, кончились в хате деньги.

Копать мёрзлый огород не стали.

Мастерские хотели пограбить, да только там ничего полезного для украшения лесных прозябаний нет. Залезли в подпол, забрались в лабаз, вытащили всё съедобное: соленья, копчёности.

Безруков Ванька: «Богато живали!»

Владилен Бронски: «Жалко, что трезвенник был».

Заяц — Шофёр: «Хорошо хлебушко припрятал, живодёр».

Фрам Прытков: «А нам — помирай!»

Бурдыло Стас: «Кулачинище жидовское!»

Хох Грамотный: «Ложка масонская, а медовуха еврейская!»

Лёвка Махер: «Зазря пришли».

Хох Сверхграмотный: «Брешу так, гражданы, жидовьску дипортацыю им всим триба»!

Чекист: «Обосрали мне операцию! Сволочи, грубияны, анархисты, простецы».

Вечерело быстро. Стали торопиться домой ворчливые дядьки. Бочки с вином не нашли: потому что в ульи лезть побоялись. А там всю медовуху только сонные пчелы берегли. Вот дурни — то!

В хату ткнули факелом, соломки подбросили. Постояли, погрели руки. Заглянули в хлева, в птичий дом. Курям бошки свернули и в полусумки распихали. Худую скотину (2 шт. без расп. евстевств.) повели за собой в леса. Мычала скотина: жалко им хозяйку — то. А сволочи только хохотали: домашняя де скотинка, хохлятской толщины, ишь, пригрелась к нашенскому сибирскому курорту!

Подошли к лесу, оглянулись: полыхает вовсю мойшин хуторок, озаряет округу, будто праздник какой. Хе — хе, жарко там. Вот снег — то пойдёт щас ручьями, словно весной.

Попёрлись к освящённому огнём, горячему хутору другие гражданские воры, конокрады — цыгане и бедняки. Но нечего уже взять: всё съело пожарище. Двое странных типов припёрлись быстрей всех: нерусь на лицах, в халатах оба поверх телогрейки, малахаи на