деле всё это — дело моих рук. Звучит дико, но это настолько очевидно, что опровергнуть невозможно.

Очевидно, что я оказался в центре этого безумия. Очевидно и то, что я безнадежно запутался в этой глупости, которую теперь не распутать.

В сущности — я попытался быть искренним с самим собой — это ощущение возникло у меня давно. Я с ним живу и пытаюсь его от себя оттолкнуть, но… Это так — всё безнадежно запутано. И давно… Когда изо дня в день видишь безумные заголовки, ты больше не можешь думать ни о чём, подумал я. Ты сам становишься чем-то этим же. Ты внутри. Идиотские заголовки, аморальные моральные дискуссии, психопаты в новостях, народ, который жаждет лжи, люди, которые рыщут в поисках событий, которые их комментируют с раннего утра, массы, которые, напичканные этими словами, ничего не видят вокруг себя, всеобщее talk show, фрустрации, которые превращаются в мораль, безумные обложки журналов… Каждый день, уже годами, эта бессмыслица накапливается в языке, на котором я думаю. Со временем это становится нормой, основанной на неправильных предпосылках. Трудно в целом что-то выразить, когда нечто совершенно неправильное превращается в общепринятое. То, что подразумевается, абсолютно неправильно, и ты не можешь ни о чём ничего сказать. Всё сразу начинает идти в неправильном направлении. Стоит попытаться что-то сказать, и сразу чувствуешь это. Просто видишь, что всё идет не туда. Весь язык становится неправильным. Его полностью захватили глупость и ложь, они занимаются его организацией, они всё наполняют каким-то значением. Это их язык.

Мне уже совершенно ясно, что мою историю понять невозможно, она наполнилась глупостями и безумием с самого начала, даже ещё до начала. Но я согласился на эту игру. Отвечал на звонки по телефону. Играл свою роль. Соучаствовал в этом языке, и он меня возвращает к себе, где я барахтаюсь, пытаясь… Мою историю невозможно понять, потому что она произошла на этом языке, мне это совершенно ясно, но мне это ужасно мешает. Мешает, когда я говорю, мешает, когда думаю, мешает мне существовать.

Я смотрел вокруг: эта освещенная солнцем площадь, всадник, выхвативший свою саблю, все эти люди, которые куда-то идут, все эти люди, которые говорят.

Нелогично.

* * *

Одна старушка за соседним столиком, щурясь, пристально наблюдала за мной.

Наверняка она вчера смотрела телевизор, и теперь я кажусь ей кем-то знакомым. Видно, что она роется в памяти, которая у нее, к счастью, перегружена. Несмотря на это, меня мгновенно охватил страх, что она меня узнает.

Тут я подумал — узнает кого? Мой образ развалился за один день. Мне странно, как я ещё вообще могу выступать от своего имени.

Я заерзал на стуле.

Взгляд старушки пронзал меня, как будто я оказался в озоновой дыре. Это так, когда остаешься без имиджа — он твоя социальная аура, защитная обмотка… Её больше нет. Ультрафиолетовые лучи проникают без всякого сопротивления. А я ещё и накварцован, как потаскуха.

Я вспомнил, как Саня позавчера не могла оторвать глаз от того своего интервью. Собственная фотография в СМИ удивляет. Они тебя где-то помещают, переформатируют и придают тебе значение. Меня, факт, поместили и переформатировали. Тотальный редизайн. Милка, моя старушка, Борис и геповцы взяли меня себе в пользование. Странное чувство — мое лицо полностью вне моего контроля. Не могу себя узнать. Но это ничего не значит. Чтобы узнавать меня, здесь есть другие. И это всегда так, подумал я, другие меня узнают, а то, что я сам о себе думаю, это только моё мнение. Да это даже не мнение. Просто какое-то невнятное чувство.

Я достал из кармана мобильный и набрал Саню. Хотел, чтобы она меня убедила, что я это всё еще я, чтобы удержала меня во мне. Она, должно быть, всё еще общается с тем, прежним, Тином. Её чувства для меня бесценны.

Она ответила. Стандартные вступительные реплики, но все эти как ты — всё в порядке звучали неубедительно. Она это понимала. И пыталась вспомнить что-нибудь оптимистичное.

— Эй, мы могли бы сегодня пойти посмотреть ту квартиру! — сказала она с необычной для себя живостью, так что мне показалось, будто она говорит со сцены.

— Я её уже смотрел, — сказал я.

— Ну да? И как?

— Ну… Эта квартира не для нас.

Мне показалось, что ещё слишком рано сообщать о том, что деньги я жахнул в акции.

— Не годится, да?

— Это всё слишком дорого, — воспользовался я общепринятым аргументом. — Цены просто ненормальные. Не знаю, чем это кончится. Я в этом не вижу никакой экономической логики.

— Ну, я знаю, но…

— Просто не знаю, — сказал я, — может быть, сейчас вообще неподходящий момент…

— О-о-о-ой, и я не знаю, — сказал она, словно исчерпав все силы. — Давай поговорим об этом дома. — Она немного помолчала, но так как я ничего не сказал, она продолжила: — Может, будет лучше, если ты ещё что-то посмотришь, попробуй теперь сконцентрироваться на этом, сейчас, когда у тебя есть время…

— Да, но я в любом случае не смогу получить кредит, понимаешь?

— Слушай, — сказала она доверительным тоном, — может быть, взять кредит смогу я. Возможно, меня возьмут в труппу на ставку. Они сегодня говорили про это. Может быть, уже со следующего месяца.

— Да? — сказал я. — Супер…

— Ты не рад? — спросила она.

— Конечно рад! — сказал я. — Просто… столько всего… я не успеваю всё осознать.

— Да, — согласилась она задумчиво. — А ты видел критику сегодня в «Ежедневнике»?

— Там что-то было?

— Да, было, — сказала она таким тоном, будто ей передо мной неловко. — Там меня очень хвалили.

— Здорово, супер, я посмотрю.

— Там есть и о Борисе, — сказала она осторожно.

— Я как раз купил «Ежедневник», но не успел посмотреть, — соврал я.

— Прочитай, но только не волнуйся. Лучше возьми «Синий сборник объявлений», подумай о чем-нибудь позитивном.

— Попытаюсь, — сказал я.

— Я знаю, тебе сейчас ужасно из-за всего этого, но попытайся быть выше этого, — сказала она одновременно и с пониманием и с укором. — И думать позитивно. Прошу тебя.