Но луч, к которому она направлялась, принадлежал вовсе не маяку на Янусе. У каждого маяка свой характер, и красная вспышка говорила морякам, что они приближались к мелководью устья бухты Партагеза, а это почти в ста милях от Януса.

Ветер усиливался. Вода бурлила. Ребенок шел к воде. Тьма опускалась.

В камеру Тома доносились крики с улицы: «Люси! Ау! Где ты?!» И тут же: «Грейс! Ау! Где ты?!»

Том — единственный заключенный — принялся громко звать:

— Сержант Наккей! Сержант!

Послышалось бряцание ключей, и появился констебль Линч.

— В чем дело?

— Что происходит? Там зовут Люси!

Подумав, Боб Линч решил, что заключенный имел право знать. Все равно он ничего не мог сделать.

— Девочка пропала.

— Когда? Как?

— Несколько часов назад. Судя по всему, сбежала.

— Боже милостивый! Да как это случилось?

— Понятия не имею.

— И что сейчас происходит?

— Ее ищут.

— Позвольте мне помочь! Я же не могу просто так сидеть и ничего не делать! — Линч ничего не ответил, но по выражению его лица и так все было ясно. — Господи Боже! Да куда я сбегу?!

— Я сообщу, если будут новости. Это все, что я могу для тебя сделать, приятель, — ответил констебль и ушел, снова звякнув ключами.

В темноте мысли Тома вернулись к Люси, такой непоседливой и любознательной. Она никогда не боялась темноты. Наверное, ему следовало научить ее осторожности, а он не сумел подготовить ее к жизни за пределами Януса. Потом ему пришла в голову другая мысль. А где Изабель? На что она могла решиться в таком состоянии? Он стал молиться, чтобы она не совершила какой-нибудь глупости.

Слава Богу, сейчас не зима! Вернон Наккей чувствовал, как с приближением полуночи воздух свежел. Девочка одета в хлопковое платье и сандалии и в январе вполне может пережить ночь. Будь сейчас август, она бы уже точно посинела от холода.

Продолжать поиски ночью не имело смысла. Солнце встанет чуть позже пяти. Пусть люди немного отдохнут: при дневном свете и со свежими силами толку от них будет больше.

Встретив Гарстоуна, он распорядился:

— Сообщи всем, что на ночь поиски прекращаются. А с первыми лучами солнца пусть все явятся к полицейскому участку и мы продолжим.

Хотя время уже было час ночи, Вернон решил, что ему все равно следует проветрить голову, и он направился по обычному маршруту своей вечерней прогулки, раскачивая фонарем в такт шагам.

В маленьком домике Ханна молилась:

— Спаси и сохрани ее, Господи! Тебе уже приходилось спасать ее раньше… — Ханна вдруг испугалась, что Грейс уже использовала отведенную ей долю чудес. Но потом принялась себя успокаивать: чтобы пережить здесь одну-единственную ночь, ребенку никаких чудес не требуется. Лишь бы не произошло какого-нибудь несчастного случая, а это уже совсем другое дело! Но эти соображения уступили место новым, куда более жутким страхам. А что, если Господь не хочет, чтобы Грейс была с ней? И она сама во всем виновата?

Ханна ждала и молилась. И дала Господу торжественную клятву.

В дверь дома Ханны колотили ногой. Хотя свет везде был погашен, она не спала и тут же бросилась ее открыть. На пороге стоял сержант Наккей и держал на руках Грейс: ее ручки и ножки безвольно свисали вниз.

— О Господи! — вскрикнула Ханна, не сводя глаз с девочки и не видя, что сержант улыбался.

— Чуть не споткнулся об нее на перешейке. Спала без задних ног, — сказал он. — Господь дал ей много жизней, ничего не скажешь! — И хотя на губах у него играла улыбка, в глазах блестели слезы: ему вспомнилось, как давным-давно он держал вот такое же маленькое тельце, только собственного сына, которого не сумел спасти.

Ханна плохо понимала, что он говорит, и, забрав спящую дочь, прижала к себе.

Той ночью Ханна уложила Грейс на своей кровати и до утра не сводила с нее глаз, с умилением прислушиваясь к дыханию и наблюдая за каждым движением головки, ножки или ручки дочери. Но облегчение, которое передавалось с теплом девочки, омрачено тенью данного обещания.

Звук первых капель дождя, забарабанивших по крытой железом крыше, напомнил Ханне день свадьбы, когда в их убогом жилище протекал потолок и приходилось подставлять ведра и тазы, а жизнь в нем была наполнена любовью и надеждой. Главное — надеждой! Фрэнк все невзгоды встречал с улыбкой и никогда не отчаивался. Ханне так хотелось, чтобы Грейс унаследовала это качество! Ей так хотелось сделать дочку счастливой маленькой девочкой, и она молила Господа дать ей для этого достаточно сил и мужества.

Когда раскат грома разбудил малышку, она сонно повернулась и, прижавшись поближе к матери, снова заснула. А Ханна молча плакала, вспоминая данную Господу клятву.

Черный паук в углу камеры Тома снова принялся чинить порванную паутину, подчиняясь одному ему ведомым соображениям, почему нити должны быть протянуты так, а не иначе. Он занимался этим по ночам, восстанавливая затейливый рисунок паутины, собирающей пыль. Паук создал себе свой собственный мир, который старался всегда содержать в порядке и никогда не покидать.

С Люси все нормально. Том чувствовал огромное облегчение. Но от Изабель по-прежнему не было ни слова. Никаких признаков того, что она его простила или когда-нибудь простит. Беспомощность, которую он ощутил, когда все искали Люси, еще больше укрепляла его решимость сделать все возможное для жены. Это единственное, что по-прежнему еще в его силах.

Если ему предстояло научиться жить без нее, то надо смириться, и пусть все идет своим чередом. Его мысли устремились в прошлое. Глухой хлопок, с которым от поднесенной спички ярко вспыхивали пары в горелке на маяке. Радужные переливы лучей, отбрасываемых призмами. Омывающие остров океаны лежали у его ног, будто принесенные ему в дар. Если Тому предстояло покинуть этот мир, он хочет запомнить его красоту, а не только страдание. Дыхание Люси, которая доверилась двум незнакомым людям и отдала им свое сердце, став с ними единым целым, как атомы в одной молекуле. И Изабель, прежняя Изабель, которая сумела вернуть его к жизни после стольких лет небытия.

Дождик принес в камеру запахи леса: земли, сырого дерева, резкий аромат банксий[27], чьи цветы похожи на огромные желуди, покрытые перьями. Ему вдруг пришло в голову, что прощаться предстоит с разными людьми, которые прожили его жизнь: покинутым матерью восьмилетним мальчиком; заброшенным в ад и потерявшим разум солдатом; смотрителем маяка, который осмелился открыть свое сердце. Подобно матрешкам, все эти жизни вложены одна в другую и помещены в него.

Лес пел на разные голоса: капли дождя стучали по листве и стекали на землю, образуя лужи; кукабарры[28]заливались безумным смехом над какой-то шуткой, недоступной для понимания людей. Тому казалось, что он — часть какого-то целого, чего-то вечного, для которого не имеет значение ни день, ни десятилетие. Природа просто ждала своего часа, чтобы принять и использовать его атомы для создания новых форм.