– Сказали, что помощь на подходе. Сказали, что она уже идет.

– Ты в это веришь?

– Да. И поэтому нужно двигаться им навстречу.

Под синяками лицо у него снова бледное, как мел. И с рукой что-то не то: как ни пошевельнет ею – морщится. В уголках рта – свежая кровь. И тут я вдруг так злюсь, что взорвусь того и гляди.

– Убила б его. – Сжимаю кулаки, аж ногти впиваются. Хочется кричать, и плеваться, и пинать все подряд. Он все еще смотрит на меня вопросительно. – В смысле, того, кто все это начал. Если б не он…

– Ты не слышала, что ли, о чем все шептались? Он уже умер. – Опять он дергает плечом. – Как ни крути, мой отец говорил: если не тот, так другой какой-нибудь, точь-в-точь такой же.

– Тогда, может, здесь бы и оказался кто-нибудь другой, а не мы.

Он улыбается и стискивает мне руку.

– И мы бы никогда не встретились.

– Да встретились бы, – отвечаю яростно. – Как-нибудь, где-нибудь – как в старых сказках. И все равно жалко, что не я его убила.

– Слишком большой, – говорит он. – И слишком сильный.

Тру глаза костяшками пальцев.

– Раз так, жалко, что я не побольше. Наступила бы на него и раздавила как муху. Или вот бы он был маленький. Тогда б я сбила его с ног и оторвала голову – или заколола бы ножом в сердце. – Молчим. Я размышляю, какими еще способами можно убить кого-нибудь ростом с Мальчика-с-пальчика. – Пора.

– Дай мне поспать.

– Пошли. Потом поспишь.

– Ладно. Но сначала расскажи мне сказку – твою самую длинную, про мальчика и девочку, которые людоеда убили.

Я задумываюсь. Ни одна моя старая история вроде бы не настолько страшная, пока до меня не доходит: ведь могут сложиться обстоятельства, в которых людоеда и впрямь получится убить. Все просто. Я видела, как это делается. И вот уж дымные призраки догоняют нас, окружают, укрывают каждый листок и цветок безымянным пеплом. Эрика, Анналис, Лена, Сесили, Ханна… Лишь по голосам узнаешь их, они лихорадочно повторяют свои посланья, и мы их вдыхаем, применяем к себе, делая их прах нашим.

– Жизнь здесь трудная, – шепчет Эрика, – но, узнавая о других людях, других цивилизациях, других способах жить, других местах, ты можешь сбежать, это твое волшебное странствие. Вот узнаешь обо всем этом – и дальше, что бы ни происходило, твоя голова сможет сочинять истории и отправлять тебя куда хочешь.

Я сажусь. Куда хочу?

– Куда и когда хочешь.

– Мой дедушка для кого угодно что угодно готов был сделать, – добавляет Ханна. – Если кто-нибудь просил его помочь, он помогал не задумываясь. Этим и был знаменит. – А затем, словно вдруг припомнив: – Ни одного смазливого личика не пропускал.

Ни с того ни с сего я воодушевляюсь. Даниил все еще держит меня за руку. Я ее резко дергаю:

– Вставай. Дальше буду рассказывать тебе истории только на ходу. Остановишься – я больше ни слова не скажу. – Но у него болит плечо. Он не сходит с места, и я все равно принимаюсь рассказывать, давая ему отдохнуть, а вокруг нас трепещут бобовые цветки, пляшут на ветру, как бабочки, готовые к полету. Если Сесили права, может, в них и укрылись исчезнувшие люди. Их тысячи, миллионы – по одному на каждую украденную душу. Их уже не счесть, но они все открывают и открывают мягкому ветерку свои хрупкие лепестки.

Мы пробуем пожевать бобовые стебли, но вкус у них едкий, а сок – как светло-зеленая кровь. Нежные молодые листочки на макушках ростков – те получше, хотя по вкусу напоминают мне Bohneneintopf, мерзкую бобовую похлебку, которую Грет заставляла меня есть.

Приходит ночь, а с ней холод, который не дает уснуть. Мы укладываемся вместе, поближе друг к дружке, и я все шепчу свою историю во тьму и умолкаю, когда Даниил начинает поскуливать, – значит, уже смотрит сны. С первым светом мы бредем дальше, пока не добираемся до кормушки для скота на другом краю поля. Оба пьем, хоть там и копошатся насекомые, а поверху скользят водомерки. Земля под колодой сырая и мягкая. Даниил встает на колени и здоровой рукой копает червей. Я пытаюсь съесть одного, но он шевелится у меня в горле, и я им давлюсь.

– Надо закидывать голову назад, вот, – говорит Даниил и показывает как: съедает толстого розового червя. Глотает с усилием и потирает горло. – Видишь? Тогда они сразу падают вниз.

Я вытираю рот рукавом.

– Я до червей не голодная.

Он пожимает плечами и копает дальше. Мы еще немного отдыхаем, а затем идем побыстрее, вдоль тележной колеи, которая тянется через буераки рядом с другим лесом, на ней растут громадные кусты куманики, что горбятся, как спящие киты. Мы препираемся из-за моей истории: Даниил считает, что Беньямина следовало сделать повыше и поумнее.

– Это глупо. Он всего лишь садовник.

– Не хочу я быть садовником всю свою жизнь, – говорит он возмущенно. – Я собираюсь стать профессором, как мой отец.

– А кто сказал, что ты – Беньямин?

Он закатывает глаза:

– А как же. Ты – Лили, верно? Ее ты сделала и красивой, и умной.

– Ей положено, балбес, – чтоб Йозеф помог ей найти чудовище в Линце, пока не поздно все изменить.

– Ну, ты хотя бы могла не давать той старой карге помыкать Беньямином.

Я делаю ему злое лицо.

– Это моя история. Не нравится – больше ничего не буду рассказывать.

Сколько-то идем молча. Дорога ныряет в долину, бежит вдоль речушки, и обе достигают далекого озера, на дальнем берегу – деревня. Я смотрю на солнце и задумываюсь, правильно ли мы все еще идем… и кого мы ищем.

Мы подбираемся к дороге, и Даниил говорит:

– Я не против быть садовником. По крайней мере, всегда много еды. Картошка, морковка, перец… яблоки, абрикосы.

– Вишни, – добавляю я и закрываю глаза – вернуть вкус. – Клубника.

– Капуста. Свекла.

– Фу.

– Ты б так не говорила, если бы попробовала goiqbki моей бабушки. – Даниил причмокивает. – Это означает «голубцы». Это такие кулечки с мясом и луком, из капустных листов. И нам надо вырастить побольше свеклы – на борщ…

– Я лучше мороженое. – Но мне грустно – я вспоминаю Мирелу, Лену, Рийку, Шофику и всех остальных, как они в темноте нашептывают рецепты для воображаемых пиров. Эрика называла это «готовкой ртом». Я вдруг хочу сунуть палец в рот.

– Мы попробуем все виды еды, какие есть, – заявляет Даниил и собирается еще что-то сказать, но тут мы слышим рокот приближающейся машины. Я хватаю его за раненую руку, и он взвизгивает от боли.

Делается весь белый и дрожит, а ноги у него, кажется, подгибаются, не успеваем мы броситься в канаву. Нас захлестывает густой зеленой водой, а мы выглядываем поверх зарослей. Белый автобус – в точности такой, какие выстроились перед воротами, когда мы выходили, – медленно катится мимо, шумно пукая, из выхлопной трубы валит грязный черный дым. Мы ждем, почти не смея дышать. К исподу стеблей клеятся улитки, а Даниилу на щиколотку неуклюже плюхается здоровенная лягушка. Грет говорила, что французы едят одних улиток и лягушачьи лапки, и мне надо говорить спасибо за приличную пищу. Но улитки сделаны из соплей, а когда я подумываю, не поймать ли лягушку, она громадным прыжком сигает на берег.