многие из наших индивидуально пережитых воспоминаний и идей никогда не передаются. Но есть причины считать публичные понятия или публичные репрезентации более базовым уровнем.

С самого момента рождения ребенка его бомбардируют общественными понятиями в виде материализованных знаков. Первый контакт младенца с апельсиновым соком, скорее всего, будет сопровождаться родительскими объяснениями, даже если он слишком мал, чтобы понять их в полной мере. Вместо того чтобы быть изолированными мыслителями, которые обретают понятия в процессе философской медитации, мы получаем свои категории и даже базовые представления о мире через потребление и интерпретацию уже материализованных знаков (как человеческого, так и нечеловеческого происхождения).

Это имеет прямое отношение к гуманитарным наукам, поскольку мы часто заинтересованы в понимании гомогенности или гетерогенности макрочеловеческих феноменов - культуры или общества. Можно спросить: что общего между представителями той или иной "культуры"? Мы должны избегать двух различных крайностей. С одной стороны, как следует из приведенного выше примера, наши представления о мире формируются не в изоляции и, следовательно, не являются полностью идиосинкразическими (в той мере, в какой мы оба используем выражение "апельсиновый сок" и не имеем в виду совершенно разные вещи).

С другой стороны, было бы не менее грубой ошибкой попасть в ловушку нематериального подхода к предмету и считать, что все представители данной культуры разделяют идентичные концепции. Наивной версией этого является представление Ричарда Докинза о "мемах" как об идейных вирусах, которые копируют себя от разума к разуму. Как отмечалось в главе 3, передача культуры - это процесс, который включает в себя не идеальное копирование, а скорее постоянные изменения. Гило-семиотический подход, с другой стороны, позволяет нам увидеть, что члены "культуры" не разделяют идентичные концепции, но они часто формулируют свои частные концепции, ссылаясь на похожие или общие материализованные знаки. Это признание позволяет гораздо конкретнее анализировать культуру, которая больше не строится в терминах диффузных общих представлений, но может быть переосмыслена как результат конкретных взаимодействий и материальных векторов.

Публичные репрезентации выполняют не только коммуникативную функцию. Материальные объекты обязательно играют роль посредников в социальных отношениях, например, вызывая сильные эмоции (вспомните пропаганду), вызывая желания (вспомните рекламу), принуждая к власти (вспомните оружие) и устанавливая иерархию господства (вспомните товарное накопление). Это справедливо как для человеческих, так и для многих нечеловеческих социальных миров. Когда мы думаем о человеческих коллективах, мы не должны упускать из виду материальные объекты, которые являются частью их вязи (например, Starbucks - это не просто группа людей, а коллектив, включающий финансовый капитал, здания, эспрессо-машины, килограммы обжаренного кофе и так далее). Как уже говорилось в главе 4, материальные знаки являются частью нашей социальной жизни и действительно могут рассматриваться как ключевые компоненты социального. Эту мысль можно найти в трудах Арджуна Аппудараи и компании, и она легко может показаться одним из ключевых преимуществ анализа Нового Материализма. Но вы также можете найти ее у Маркса, где она считалась центральным утверждением старомодного диалектического материализма; и, более того, такую функцию объектов можно найти у классического социологического теоретика Эмиля Дюркгейма. Я говорю это не для того, чтобы как-то оспорить более широкое понимание, а просто чтобы определить его место в его более длинной исторической траектории. Кроме того, стоит подчеркнуть сделанное мною выше замечание о том, что не вся материя имеет значение для данного социального отношения - значение имеет семиотический компонент или материализованный знаковый аспект.

В общем, гилосемиотика позволяет нам вывернуть разум наизнанку и увидеть три широких и конкретных способа, с помощью которых то, что раньше понималось как частная психическая жизнь, реализуется вовне. Во-первых, знание не приходит в основном из интроспекции, и разум не является неким гомункулусом, смотрящим наружу из окон глаз; скорее, знание возникает из исследовательских манипуляций с физическим миром. Тело и разум взаимодействуют взаимозависимо. Мы учимся, выходя в мир и взаимодействуя с ним. Это означает, что мы можем положиться на сложность мира, чтобы он сделал за нас часть работы, включая (в некоторой степени) проблемы референции и сложности. Более подробно это будет рассмотрено в главе 6. Во-вторых, мы используем материю для хранения информации и изменения когнитивной сложности. Мы физически кодируем память в письме и изображениях. Мы делаем пометки на предметах, чтобы следить за ними или лучше считать. Мы создаем инструменты, чтобы предметы сами выполняли за нас часть мыслительной работы. Цифровые компьютеры - это лишь последняя фаза в длинной истории перекладывания человеком различных видов умственных процессов на окружающую нас среду. В-третьих, публичное создание знаков - это часть того, что делает возможным коллективное представление. Социальный мир состоит из ма-териализованных знаков. Мы разделяем понятия в той степени, в какой мы это делаем, в значительной степени благодаря общим ссылкам на общественные репрезентации.

Заключение: Свет в бездне

Если бы я был таким же красноречивым, как Демосфен, мне не нужно было бы ничего делать, кроме как трижды повторить одну-единственную фразу: разум - это язык, λόγος. Я грызу эту мозговую кость и буду грызть себя до смерти из-за нее. Для меня все еще остается тьма над этой глубиной. Я все еще жду апокалиптического ангела с ключом от этой бездны.

Дж. Г. Гаманн, Письмо Дж. Г. Гердеру, 6 августа 1784 г.

 

Разум есть язык - таково было провокационное и донаучное подозрение Иоганна Гаманна. Хотя оно взято из письма, написанного знаменитым "врагом" Канта более двухсот лет назад, сегодня оно кажется не менее актуальным. По некоторым данным, постмодернизм, низведя философию до уровня языка, а затем разрушив старую экономику знака и возможность языковой структуры, ускорил дезинтеграцию смысла как такового. Знание - это не более чем языковые игры и производство власти, в то время как слова были отделены от своих референтов, а тексты исчезли за лабиринтом бесконечных интерпретаций.

Но в этой главе мы пытались вывернуть наизнанку лингвистический скептицизм, который определял большую часть постструктуралистской мысли. Проблема "лингвистического поворота" заключалась в том, что он не зашел достаточно далеко. В подержанных формулировках ученые представляли себе, что мир строится из дискурса, но они упускали из виду сопряженное с этим понимание того, что дискурс строится из мира.

Хаманн тоже все перепутал. Дело не в том, что разум - это всего лишь язык, а в том, что язык - это "разум". Или, по крайней мере, язык - это один из наших способов понять и интерпретировать окружающую среду. Язык несовершенен, ошибочный, неполноценный. Разные языки фокусируют внимание на разных особенностях мира. Мы все должны культивировать большую рефлексивность в отношении ограничений и предвзятости языковых категорий. Но мы не заточены в