– И правда, такое изречение есть, – ответил Конфуций. – Но ведь говорят еще и так: «Радостно, себя прославив, быть ниже других».

Да, Конфуций чувствовал себя героем. Он почти претворил свою заветную мечту. Он не ошибся: Небо призвало его возродить древнее благочестие. Может быть, ему и вправду суждено стать вторым Чжоу-гуном… Кажется, таким блаженным временем и запомнились людям годы его власти. Молва гласит, что в ту пору повсюду царили мир и спокойствие. Жители не запирали своих домов, а оброненный кошелек лежал на дороге до тех пор, пока не возвращался к законному владельцу. Иноземцам не было нужды просить местных чиновников указать им безопасное для ночлега место, ибо грабежи прекратились. Возродились целомудренные нравы древних. Мужчинам и женщинам было приказано ходить по разным сторонам улиц. Впрочем, и такая мера не могла показаться слишком суровой в стране, где женщинам вообще запрещалось бывать в мужском обществе, а ученые люди вели жаркие споры о том, можно ли считать распутным человека, который подал руку тонущей свояченице.

Но недаром говорят, что большая радость грозит большой бедой. Успехи Конфуция привели в действие и невидимые силы, противодействовавшие его начинаниям. Как легко догадаться, вожди «трех семейств» относились к нему все более настороженно и даже враждебно. Они поддержали его план усмирения гарнизонных командиров, но вовсе не собирались отказываться от своих прежних привилегий. Сломить их сопротивление Конфуцию так и не удалось.

Между тем события в Лу вызывали все большую тревогу и по ту сторону северной границы царства. Циский Цзин-гун, одряхлев, потерял интерес к житейским радостям, но еще не разучился искусству дворцовых интриг и лихорадочно искал повод отомстить за свое неслыханное унижение на встрече с Дин-гуном. Еще ему не терпелось поскорее поставить на место этого гордеца Кун Цю. Наконец, он понимал, что нужно обезопасить циский трон от возможного усиления лусцев. Что мог он сделать? В его свите кое-кто советовал ему задобрить луский двор, уступив Дин-гуну новые земли. Цзин-гун отказался: отдавать лусцам земли – все равно что кормить тигра собственным мясом. Да и не для того он всю жизнь расширял свои владения, чтобы потом вот так бесславно отдать их в чужие руки. Нет, здесь требовалось что-то другое. Старая лиса Цзин-гун знал: нет более простого и верного способа стать сильнее самому, чем сыграть на слабостях противника. Но какие могут быть слабости у Конфуция? Всему свету известно, что Учитель Кун – муж без недостатков. Впрочем, если не за что зацепиться в самом Конфуции, то пусть его слабостью станет… Дин-гун! Нужно заставить луского государя поступить наперекор долгу, а потом столкнуть государя и слугу. Тут уж Цзин-гуну долго думать не пришлось: все знали, что Дин-гун откровенно скучает на докладах своих советников, зато бывает не в меру весел на шумных пирах с музыкантами и танцовщицами. Уличенный два года тому назад в попытке устроить грубый и недостойный маскарад, Цзин-гун на сей раз действовал с коварством, присущим истинному деспоту. Он приказал свезти со всего царства в столицу восемьдесят красивейших девушек, обучить их самым соблазнительным танцам, пению и игре на сладкозвучной цитре. Потом девиц посадили в экипажи, украшенные яркими шелковыми лентами, и вместе с сотней лучших рысаков отправили в качестве подарка «любезному брату» Дин-гуну от его северного соседа.

Приехав в Цюйфу, чужеземные прелестницы и их провожатые разбили лагерь у Южных Высоких ворот столицы и стали дожидаться высоких гостей. Те и в самом деле не замедлили появиться. Уже на следующий день первый советник государя Цзи Хуаньцзы, направляясь в свою загородную усадьбу, приметил у городских ворот скопление юных красавиц и породистых лошадей и поспешил доложить об их появлении государю. (Очень может быть, что он вступил в сговор с Цзин-гуном и просто играл свою роль в интриге.) Дин-гун изъявил желание взглянуть на столь изысканное подношение. Увидев все собственными глазами, он пришел в восторг и распорядился отправить лошадей в царскую конюшню, а девиц – в свой гарем. Ему и в голову не пришло поинтересоваться, отчего так расщедрился его давний недруг. Дни и ночи напролет развлекался он с дарованными ему девицами, забыв о своих обязанностях государя. А ведь для Учителя Куна не было ничего ненавистнее распутства, и тем более распутства, угрожавшего благополучию государства. Разве не приказывал он мужчинам и женщинам обходить друг друга стороной на улице? Разве не говорили древние мудрецы, что женские прелести в царском дворце – это «поруха государства»? Разве не знает даже самый темный мужлан, что увлечение женщинами убивает волю и губит здоровье мужчины? А теперь правитель его родного царства сам попал в плен пагубной страсти! И он, его советник, волей или неволей за него в ответе… Два утра подряд Конфуций простоял в пустом тронном зале, ожидая, что государь выйдет на аудиенцию. Но Дин-гун так и не показался. А Цзи Хуаньцзы в ответ на просьбы передать его доклад государю только вежливо кланялся, и в уголках его рта таилась насмешливая улыбка. На третий день Конфуций решился на крайний шаг: он вручил Цзи Хуаньцзы свою бирку судьи в знак ухода в отставку. И вновь никакого ответа от государя. Возможно, Цзи Хуаньзцы или какой-нибудь другой тайный пособник циского двора позаботился о том, чтобы весть об отставке Конфуция так и не дошла до ушей Дин-гуна.

– Учитель, вы всегда говорили, что благородный муж не живет в царстве, где нет Пути. Вам нужно уезжать отсюда! – в тот же вечер заявил Конфуцию вспыльчивый Цзы-Лу. – Ведь вы сами говорили: «Не живите там, где нет праведного Пути!»

– Да, это так, – отвечал Конфуций. – Но давай подождем еще немного. Ты не забыл, что завтра будут приносить жертвы Небу? Если государь исполнит свой долг, я останусь.

Конфуций был готов пойти на все, чтобы уладить дело миром.

Чествование Неба и божественных предков было торжественнейшим обрядом в чжоуском Китае. По обычаю, вся церемония заканчивалась ритуальным пиршеством, участники которого вместе съедали тушу жертвенного быка, как бы приобщаясь таким образом к божественной силе, «добродетели» рода. Правитель царства одаривал жертвенным мясом своих сановников, удостоверяя тем самым единение всех людей его двора в неумирающем теле родовой жизни. Вот и Конфуций ждал такого знака – такого привычного, но и такого нужного ему в эти дни. И вот настал день церемонии. Все собрались у родового храма луских царей… Но Дин-гун не явился даже для принесения жертв! Придворный церемониймейстер наскоро принес жертвы сам, и тут случилось непоправимое: Цзи Хуаньцзы, замещавший Дин-гуна в его отсутствие, то ли по забывчивости, то ли по злому умыслу не прислал Конфуцию его долю жертвенного мяса. Судьба Учителя Куна была решена…

В тот же день, вернувшись домой, Конфуций велел ученикам собираться в дорогу. Куда ехать? Только не в Ци! Лучше всего на запад, в царство Вэй, где один родственник Цзы-Лу по женской линии пользовался влиянием при дворе и давно уже звал Учителя Куна к себе, обещая устроить его карьеру. Сборы не заняли много времени. Взяли только немного провизии и самое необходимое на первые дни. Учитель даже не снял парадной шапки на тот случай, если государь одумается и срочно призовет к себе. Вместе с ним вызвались ехать и его старые верные ученики: Цзы-Лу, Цзы-Гун, Янь Юань, Жань Цю… Минула беспокойная ночь. А утром Учитель Кун попрощался с домочадцами и друзьями, пришедшими проводить его, и с невозмутимым видом взошел в свой экипаж. На передок сел Жань Цю, который прежде ведал в доме учителя хозяйственными делами, а теперь стал его возницей. Еще несколько прощальных слов, и повозка Учителя тронулась со двора. Ученики, некоторые друзья и даже сын Кун Ли с женой последовали за ним. Остались позади знакомые улицы Цюйфу, городские ворота и поле, где Конфуций любил состязаться в стрельбе из лука. Надвинулась нескончаемая полоска западного тракта. Как гласит предание: «Учитель ехал медленно, с думой о родном царстве». Конечно, не спеша отъезжать от родного дома требовали правила приличия, но Учитель Кун все еще надеялся, что вот-вот настигнет их гонец луского царя с приказом повернуть обратно… Мерно крутились колеса повозки и так же размеренно и неостановимо текли в голове Конфуция тяжелые думы.