В первые недели на холостом ходу между проверками и наблюдениями он вычищает мусор из головы, выметая все те воспоминания, которые оставили в нем свои жала, крючковатые, вросшие в него жала. Он не имеет представления, творится ли что-то похожее со Спиком, идущим в авангарде, в то время как он сам сопровождает отстающих — подобные темы подразумевают фамильярность, которой между ними нет. Ранения прошлых лет становятся свежи: им вновь овладевает гнев, как тогда, когда он узнал о предательстве начальства в Синдхе, — и заново полыхающая ярость гонит его через следующую гряду холмов. Он скорбит о Кундалини, так же ожесточенно, как тогда, он скорбит до того горизонта, где растет баобаб — толстокожий мемориал. Он вновь страшится, что его разоблачат как богохульника, как тогда, между Мединой и Меккой. Его шаги продираются сквозь гнев, сквозь горе, сквозь страх, и так проходят часы, и дни, и недели. Все утраченное в его жизни вновь всплывает на поверхность, каждое унижение, разочарование, каждая рана. Он чувствует себя на лодке без руля среди бушующих волн, ему надо перегнуться через борт и собрать весь выброшенный в море балласт, каждую вещь по отдельности, пусть она опутана водорослями или разъедена солью, он терпеливо держит ее в руках, разглядывая со всех сторон, чтобы удостоверится, что ту или другую сторону уже не разглядеть, и он откладывает ее лишь тогда, когда перестает ее чувствовать, потому что она растворилась в невозмутимости, но не в забвении.

= = = = =

Сиди Мубарак Бомбей

Вначале никто из нас не знал, что нас ожидает, никто не мог предвидеть, что нам суждено пережить, а если бы мы знали, то никто из нас не сделал бы ни шага по этому пути шрамов и лишений. Мы были полны незапятнанных ожиданий, вначале, когда наши шрамы еще были ранами, когда враг еще был братом, и наша надежда была богаче опыта. Никто из нас не был готов к тому, что на нас обрушилось, даже носильщики, из людей ньямвези, которые уже однажды, хотя бы однажды, шагали по этой земле. Они несли груз караванов, стремящихся к наживе, но теми караванами не погоняло тщеславие достигнуть мест, где еще не был ни один человек. Носильщики терпели приказы людей жестоких, жадных и коварных, но не безумных. Ни один из нас не гнул спину под тяжестью каравана, ведомого вазунгу, а вазунгу, братья мои, это странные люди, я знаю их, я отличаю их друг от друга, но я никогда не смогу понять их. Они верят, что высшее призвание человека — попасть туда, куда не могли добраться его предки. Как понять их нам, ведь мы боимся пойти туда, где никто еще не был? Как нам разделить их счастье, когда им удается выполнить задание, которое они сами на себя взвалили? Видели бы вы выражение их лиц, они были счастливы, как отец, держащий в руках своего первенца, счастливы, как недавно влюбленный, когда к нему подходит его красавица…

— Или как лицо баба Ишмаила, когда он вытягивает на берег лодку, полную рыбы.

— Или как лица детей, когда приходит первый дождь.

— А может так: как выражение на лице баба Сиди, когда он может рассказывать друзьям о своих триумфах.

— Ну, так вы знаете это счастье, хорошо, тогда мне не нужно вам дальше описывать, какое счастье появлялось на их лицах, когда они достигали цели, которой до них не достигал еще ни один вазунгу. Но каждая вещь отбрасывает тень, и вы представить себе не можете, как омрачались их лица, если они узнавали, что они не первые, что кто-то обогнал их, грозовые облака собирались на их лицах при малейшей опасности, что кто-то может их обогнать. Я никогда не забуду ошеломление бваны Спика и бваны Гранта, когда на берегу самого большого из всех озер они встретили другого мзунгу, торговавшего там уже много лет, по имени Амабиле де Боно, родом хоть и не из их страны, но с острова, завоеванного их королевой. И вы не можете представить себе тревогу на лице бваны Стенли на протяжении всех тех долгих месяцев, когда он предполагал, что бвана Камерон обгонит его с другим караваном, что бвана Камерон станет первым, кто пересечет страну от места восхода солнца до места захода солнца. В нем было напряжение, заставлявшее его каждый вечер ругаться и говорить самые отвратительные слова о человеке, с которым он даже не был знаком. Я пытался успокоить бвана Стенли. Неужели бвана Камерон сорвет все, что растет по дороге, и вам ничего не оставит? Он грубо ответил мне, что я ничего не понимаю. Тогда меня разозлил его ответ, но сегодня я охотно подтверждаю: я не понимаю вазунгу.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, баба Сиди, всегда есть кто-то, кто проснулся раньше тебя. Когда я был молодым человеком, мой отец работал у одного араба, который с двумя другими арабами и сорока носильщиками пошли к большому озеру, о котором ты говоришь, все время на запад, а когда дошли до озера, то построили лодку, и на этой лодке переправились через озеро и посетили страну, которая называлась Муата-Газембе, я запомнил это название, Муата-Газембе, потому что оно звучало для меня как команда стрелять, и потом, еще через шесть месяцев, эти арабы достигли другого конца земли, другого берега, и солнце зашло перед ними, и они встретили там вазунгу, построивших торговый форт, но то были другие вазунгу, чем те, которых они знали по Занзибару, люди из португальцев, а место, которое они основали, называлось Бенгуэла.

— Ох, это значит, они пересекли всю землю, если бы бвана Стенли или бвана Камерон об этом узнали, эта новость отравила бы много горшков их гордости. Они не могли бы больше хвалиться тем, что первыми прошли всю землю с востока на запад, им пришлось бы научиться быть следами ног в чужих следах, пришлось бы свыкнуться с мыслью, что они — последователи других. Для них каждая деревня, каждая река, каждое озеро, каждый лес казались девственницей, и в них жила страсть как у великанов, и чтобы ее удовлетворить, им надо было обладать всеми девственницами. Ради этой прихоти они готовы были вынести все, они терпели холод, терпели лихорадку, терпели укусы и уколы клещей, и комаров, и мух, уколы, вызывавшие опухоли, выраставшие за ночь и чесавшиеся так, что нам казалось, мы сходим с ума. И все, что терпели вазунгу, должны были терпеть и мы. Это была самая ужасная мысль, залезшая в мою голову, друзья мои, вскоре после нашего отправления. Мы были пленниками каравана, подчиненные безумной идее двух вазунгу, безумной идее пройти через ад, чтобы добраться до цели, о которой никто толком не знал, где и какая она. И для нас не было никаких шансов спасения, только оплата, небольшая оплата, половину которой нам уже выдали, и те, у кого были в Занзибаре семьи, оставили деньги жене и детям. С каждым уколом колючих шариков акации я все ясней понимал, на что я согласился. Для меня не было пути назад. Носильщики, те могли попытаться убежать, потому что знали дорогу домой, потому что мы шли навстречу их дому, потому что никто в деревне не призвал бы их к ответу, но я — даже если бы я смог в одиночку пробиться через леса и степи до побережья, если бы я не околел в этом одиноком путешествии, не попал бы в зубы дикого зверя или в сети работорговца, то все равно не смел бы показать свое лицо здесь, на Занзибаре, ведь я был избранником самого султана, ведь он послал меня сопровождать этих вазунгу и помогать им, до самого возвращения или самого конца. Я должен был идти дальше и терпеть уколы, для меня был лишь один выход — дорога через ад.