— Как так?

— Ты откроешь нам эту загадку?

— Тут нет загадки, друзья мои, или все-таки есть загадка в том, что такое человек и зачем он делает то, что делает.

— Загадка все сложней.

— Братья, большинство из вас ничего не знает об охоте. Вы никогда не покидали Занзибара, а дикие звери Занзибара — это разве что пролетающие в небе птицы. Вы мастера рыбной ловли, но ловля рыбы — это не охота. Охота для занзибарца — это прогнать обезьян с поля. Мои предки, вот кто были мастерами охоты, они охотились терпеливо, потому что лес принимает только терпеливого охотника, и их оружие было не острее, чем зубы диких зверей. Они с почтительностью отправлялись на охоту и с почтительностью возвращались с нее. Когда получалось убить большую антилопу, большим был и праздник в нашей деревне. Вот какими охотниками были мои предки, и братья, которые были в моей первой жизни, до сих пор такими остаются, я в этом уверен.

— Разумеется, баба Сиди, разумеется. Но к чему ты это говоришь? Хочешь воспитать охотников из нас, из седобородых?

— Я очень рад, что ничего не должен знать об охоте. Вы помните эту историю, как Ходжу послали на охоту на львов, и он возвращается, сияя, и у него спрашивают, сколько львов он убил, и он отвечает: ни одного-единственного. А на скольких львов ты охотился, и он отвечает: ни одного. Ну а сколько львов ты видел, продолжают расспрашивать его, и он отвечает: ни одного. А чему ж ты так счастлив, спрашивают, и он отвечает: «Когда идешь на охоту на львов, то не встретить ни одного льва — это более чем достаточно».

— Ох, баба Ибрахим, ох-ох, хорошо, я не помнил эту историю, а она-то замечательная.

— Пусть Ходжа остается Ходжой, а вы слушайте меня. Мы достигли саванны, где стада животных расстилаются по земле как ковер и где я чуть язык не проглотил. Бвана Спик требовал, чтобы я его сопровождал, и мы бродили по равнине, пока он не находил подходящего места, например, холма или широкого баобаба. Он располагался там и начинал стрелять, так что у меня болели уши, и если бы кто-нибудь мог наблюдать за этим, он увидел бы, как звери падали один за другим, словно брошенные тюки. После первого выстрела они пытались убежать, испуганно фыркали, и хотя они были далеко, я ощущал ужас, вырывавшийся из их ноздрей, они не знали, где скрыться, стада были огромны, и бване Спику хватало времени для многих следующих выстрелов. Звери, в которых он попадал, звери, которые падали, я считал их десятками, а потом уже их не видел, их глотала пыль из-под их копыт, и оставалась только масса жизни и масса смерти и дикий вихрь между ними.

Посмотри, как кобылицы,

Мчатся, искры высекая,

На рассвете в бой бросаясь,

Чтоб разбить в фонтанах пыли

Стройные ряды врага.

— И есть продолжение, баба Квуддус, славное продолжение, каждое слово бьет в цель, как выстрелы бваны Спика:

Истинно, неблагодарность отличает человека,

Истинно, он сам свидетель,

Истинно, что только жадность движет им.

— Во имя Бога.

— Едва бвана Спик мог сделать выстрел, в котором сидела смерть, он стрелял. Он выглядел как возбужденный ребенок, и иногда возбуждение заставляло его бежать вслед за стадами длинными сильными прыжками, и он стрелял вслед убегавшим стадам. Он не мог прицелиться в какое-то животное, это было невозможно, он целился туда, где его пуля могла найти кровь. И его лицо при этом сияло, как лицо баба Бурхана во время Бакри Ид, он был наполнен счастьем и опьянен.

— А ты?

— Я должен был подавать ему ружья, я должен был носить их, следить за ними, это были отвратительные дни, когда он охотился.

— А в каких зверей он стрелял, дедушка?

— Он стрелял во все, что двигалось. В этом он был нетребователен. Даже в крокодилов и в бегемотов, что было особенно противно, потому что нам приходилось ждать на берегу, пока их трупы не всплывут.

— Почему они не остаются под водой?

— Потому что в их животах скапливаются газики, какими и ты пукаешь, мое солнышко. Представь: тысячи таких газиков собираются внутри бегемота, и он раздувается, становясь круглым и набитым, как один из моих лучших друзей.

— Я знаю, дедушка, о ком ты говоришь, я точно знаю.

— Хорошо, мой дорогой. Но держи это при себе.

— Почему? Он сам тоже знает.

— Значит, вы ели много мяса.

— Нет! Слушайте, и вы испытаете новое изумление. Бвану Спика совсем не интересовало мясо. Даже рога. Мы торопились дальше. Мы оставляли убитых животных, и я не знаю, ел ли их кто-нибудь, потому что не всегда рядом были деревни. Лишь однажды, когда он подстрелил беременную антилопу, то приказал нам ее разрезать и сварить для него ее плод.

— Нет!

— Мы отказались, сначала — носильщики, к которым он обратился в первую очередь, а потом он отдал приказ мне, и я тоже отказался, как мог я сделать что-то подобное, я вызвал бы в этот мир духов, которые преследовали бы меня все дни моей жизни. Он пришел в ярость и ударил меня по лицу.

— Он ударил тебя!

— Я потерял один зуб впереди, вот, смотрите, вот этой дырой я обязан бване Спику.

— И ты позволил ему?

— А что я мог сделать? Он был хозяином каравана. Он поносил на нас, что мы сошли с ума и верим в какие-то глупости.

— А другой мзунгу?

— Он не хотел участвовать в этом споре. Его слова часто были жестокими, но он сам? Я никогда не видел, чтобы он убивал. Я не знаю, что он думал про охоту бваны Спика, но он несколько раз отказывался сделать привал, когда бване Спику местность казалась весьма подходящей для охоты. Бвана Спик тогда очень злился, но скрывал это от бваны Бёртона. Только когда мы оставались наедине, тогда он бранился, и хотя я почти ничего не понимал, но слышал ярость в его голосе. Чем дальше мы ехали, тем чаще они друг с другом не соглашались. Думаю, бване Спику было трудно чувствовать себя подчиненным. У каравана — два начальника, так полагал он, два вожака, которые вдобавок соперничали друг с другом. Я ошибся, я-то думал, они друзья, но позднее, гораздо позднее, во время моего второго путешествия, когда я лучше стал понимать английский и бвана Спик стал говорить со мной откровенней, тогда я понял, что в первой половине путешествия он стоял на пороге ненависти, честолюбие сожрало его чувства благодарности и союза, а когда дошло до самого главного спора, тогда его ненависть выплеснулась и потопила все. Еще перед концом путешествия, перед тем как мы вновь достигли спасительного побережья, он обвинял меня, что якобы я помогал бване Бёртону отравить его. Вот как сильна была его ненависть.

— И тем не менее он взял тебя в следующее путешествие?

— Я не понимаю, как ты мог опять сопровождать его. Он же тебя ударил.

— Он образумился. Он нуждался во мне и ценил мою службу. Мы хорошо подходили друг другу. Со мной он чувствовал себя вожаком, а я научился обуздывать нетерпение и ждать, пока он соберет фразу на языке баньяна, и тогда я мог дать ему сведения, которые ему хотелось узнать, и ему не приходилось выпрашивать их у бваны Бёртона. Он доверял мне все больше и больше. На втором путешествии я узнал все, что было от меня скрыто на первом. Бвана Спик был человеком с нежными чувствами, а бвана Бёртон растоптал его чувства. Он показывал, каким дураком его считает. Он умел обращаться с человеком очень надменно. Тогда бвана Спик стал мстить ему, он растил в себе презрение ко всему, что бвана Бёртон сделал раньше и чем занимался в этом путешествии. Вот какие отношения у них были: бвана Бёртон презирал бвану Спика, потому что тот не думал ни о чем, кроме стрельбы по животным, а бвана Спик презирал бвану Бёртона, потому что тот не интересовался охотой.