Все молчали. Слонимский остановился посреди просторного зала Установки, огляделся, словно видел в первый раз. Или зашел по ошибке. Оглянулся на Айдара. Тот отступил и пропустил в зал Розенцвейга.

Все молчали. Тишина. Только Установка гудела. Глухо, мерно. Успокаивающе. Хотелось заснуть. Или мне сейчас хочется заснуть? Все спуталось. Наверное, у меня все-таки сотрясение мозга: Айдар же по голове сверху – ладонью. Шея болит.

Розенцвейг подошел к пульту, посмотрел на показания датчиков, прикрепленных к Лизе. Обернулся к Слонимскому, кивнул: да. Сел за пульт рядом со мной.

– Вера Леонидовна. – Розенцвейг проверил график Процедуры на контрольном мониторе. – Сколько длится реверсирование?

Я ответила.

– Доктор, – сказал Слонимский. – Людвиг Францевич.

– Необратимо. – Розенцвейг высветил на мониторе кривые синие и желтые линии ввода гормонов: – Процесс можно остановить, но не обратить.

– Остановите! – приказал Слонимский. – Постараемся сохранить хоть какие-то послединские свойства в ребенке.

Розенцвейг перекрыл подачу препаратов. Желтые и синие линии на мониторе замигали и медленно, словно нехотя, погасли.

Кирилл молчал, затем сел на стул и тоже как-то погас, будто линии на мониторе. На него никто не обращал внимания. Я только потом поняла, что он тогда начал делать.

– Людвиг Францевич… – Слонимский подошел ближе. – Неужели ничего больше нельзя сделать?

– Сохранить механизм передачи наследственности?

– Сохранить свойства.

Пауза.

– А что потом с… – Розенцвейг кивнул на спящую в Установке Лизу.

– Решим вопрос, – заверил Слонимский. – С девочкой решим вопрос. Ребенка обязаны сохранить. Для этого момента мы все это и делали. Все эти годы.

Розенцвейг помолчал, проверил показания датчиков. Как работает сердце ребенка. Пульсацию нейронов в мозгу.

Обернулся ко мне:

– Вера Леонидовна… – Лицо у Старого Доктора было другое. Добрее, что ли. – Какую дозу вы ей дали? Сколько еще продлится седативный эффект?

Я ответила.

Розенцвейг смотрел на экран, думал.

Затем Слонимскому:

– Можно попробовать старую методику насыщения тиреоидным гормоном, как с Турташевыми. Нужен донор.

Турташевы? Какие Турташевы? Никогда не слышала. Семья Т?

– Донор имеется, – сказал Слонимский.

Я не помню, как меня привязали к поддону Установки рядом с Лизой: голова кружилась. Айдар ударил ладонью сверху – чтобы не дергалась. Хотела убежать, а куда? Мы же в 66.

Кирилл продолжал сидеть на стуле, закрыв глаза. Словно заснул.

Было холодно лежать в Установке. В вену вставили катетер, другой конец в трубку, подсоединенную к Лизе. Вставил Айдар. Оказалось, умеет. Словно был процедурный лаборант. Может, и был.

– А что… – Розенцвейг кивнул на меня.

– Сами знаете что, – сказал Слонимский. – Куда и всех. После Процедуры.

– Людвиг Францевич… – взмолилась я. – Пожалуйста…

Я тоже знаю, куда всех после Процедуры.

Розенцвейг перезапустил Установку. В обратном режиме. И в этот момент в зал вошли Последины – родители. Оба в длинных пальто. Почему? Тепло же. Мысли путаются.

В пальто, будто собрались куда-то.

Это Кирилл их позвал. Они могут без слов. Как мои близняшки Воронцовы.

Таисия – высокая, строгая, огромные глаза; я ее так близко никогда не видела. С ними только Розенцвейги и Слонимский общаются. Общались.

Ее муж – еще выше, худой, старый. Зачем она за него пошла? Глупости одни в голове. Они же боги. Между собою и женятся. Предназначены друг другу.

А вот Аристарх на мне не женился. Не было предназначено.

Таисия ничего не сказала, но сразу стало ясно – она с Кириллом разговаривает. Он глаза открыл, смотрит на нее. Доктор Последин вдруг головой покачал, показал на Лизу. Кирилл кивнул: да.

Что да?

– Иннокентий… – Таисия; голос тихий, сильный. – Вы нарушили наш договор. И сейчас его нарушим мы.

Она повернулась к мужу. Кирилл встал, подошел к родителям. Стоят лицами внутрь круга, только спины видны.

– Подождите! – Слонимский закричал, будто от боли. У него губы от страха затряслись. – Нельзя, мы для этого все эти годы!.. Это же…

– Невесомый звон цветка, – начала Таисия нараспев, звонко. – Вечный вечер…

– В темном небе облака, – баритоном – глубоким, красивым – доктор Последин.

– Путь наш светел! – выкрикнул Кирилл.

Плохо помню, что потом. Помню лишь, что Кирилл умер первым.

Проснулась в своей квартире, запертая.

Интересно все-таки, какое уже число?

Что это – за дверью? Ключ в замке?

Идут.

Поляна была обозначена на карте: Священное Урочище Кереметь. Но не на карте Широкова: на этой карте и поляна, и неглубокий, заполненный водой овраг были помечены загадочной цифрой 66 – сказочным городом, в котором творились чудеса. И в который Мама искала путь – уже неделю.

Кереметь. Место чудотворений. Место жертвоприношений. Без них – какое чудо?

После ухода Голодача с армией она долго сидела в своей палатке, ни о чем не думая, не злясь на него, не горюя; просто сидела и ждала, пока услышит, где нужно искать. Пока зов внутренним – нутряным – рокотом обозначится, поднимется к горлу, наполняясь томящим звуком, и поведет ее к правильному месту. Это случалось – почти каждый день, только места оказывались неправильные. Мама знала: места правильные, это она делала что-то неправильно; нужно было нечто, прячущееся от нее, чтобы найти, заслужить вход в 66. Там, в чудесном, скрытом от мира месте, ее ждала судьба. Для чего она и жила все эти годы, будто жила и не жила, а смотрела сон о самой себе.

Было не страшно. Зябко как-то.

Маму беспокоил старший сержант Угорь. Он все неохотнее исполнял ее приказы: рыть здесь, осмотреть край поляны там, нет, не этот, а другой – дальний, еще дальше, еще один, и вообще показывал, что она, хоть и оставлена Голодачом командовать им и тихим восторженным молоденьким нацболом Петей Гладких, но командир она не настоящий. Словно они играют в Маму-командира. Последние дни Угорь – низкорослый, жилистый, с покрытым шероховатой сыпью от грязи и дурной еды толстым лицом, с длинными по-обезьяньи руками – давал понять, что игра подходит к концу.

– Павел… – Мама всегда обращалась к старшим бойцам по имени-отчеству, а к тем, что помоложе, по полному имени и на “вы”: – Я просила вас сверить карту с местностью на соседней вырубке. Что, если мы ищем в неправильной части леса?