Слова выскакивали из его рта, но не растворялись в сырой затхлости удушливой клетухи, а словно чёрно-зелёные навозные мухи сновали вокруг, омерзительно жужжа, вызывали к жизни знакомую ноющую боль, подступившую к вискам. На мгновенье мне почудилось, что я стою на краю бездонной пропасти, и достаточно сделать шаг…

– Нет, я не могу…

Он осёкся на полуслове. Брови поползли вверх и остановились посреди лба, затем снова съехали на переносицу, и взгляд сквозь хищно сузившиеся веки сделался тяжёлым, острым, прицельным.

– Ты что, совсем «того»? – покрутил пальцем у виска. – Я-то встану и уйду. А с тобой что будет, подумал? Думаешь, всё шуточки? Детский сад? Погрозят пальчиком и отпустят? Ворвался в храм во время богослужения, устроил дебош, угрожал… Кто ты? Хулиган, религиозный фанатик, террорист с бомбой в кармане или опасный псих, которого надо держать под замком? Следствие покажет, где твоё место на ближайшие несколько лет – в тюрьме или психушке. – Он скрестил руки на груди, улыбнулся холодно, злобно.

Повисло молчание. Ледяное, гнетущее, как гигантская глыба, готовая в любой момент оборваться над головой незадачливого путника.

– Но почему, – прошептал я, – вам меня не отпустить? Я же никому ничего плохого не сделал… Мне надо выйти отсюда… Пожалуйста! Это очень важно, чем скорее, тем лучше! У нас мало времени! Я уже не принадлежу себе… Я вам всё объясню…

– Конечно, – перебил он с той же гадкой улыбочкой, от которой жилы морозило, – ты себе не принадлежишь. Ты принадлежишь нам. Как нефть, газ, металлы, пресса, закон… И ещё сотня миллионов маленьких существ, воображающих, будто от них что-то зависит в этом мире. Сегодня твоя харизматическая мордашка мелькнула в «Новостях» – какой-то ушлый малый подсуетился. Обозвал тебя пророком. И народ воспрянул. Людям нужны сказки. Мифы, чудеса, легенды и иллюзия собственной значимости. Ты дашь им всё это. Или исчезнешь. Всё ясно?

Где-то я уже слышал это… Моя бедная голова раскалывалась на части, и я стиснул её руками. Всё внутри меня разваливалось, распадалось на миллионы атомов, и я боялся, что мне не удастся собрать себя обратно.

Я смотрел на него, отчаянно пытаясь отыскать малейший просвет в толстой броне из холода и мрака, но безуспешно.

– Думаете, у вас истинная власть? – услышал я собственный голос, звучавший устало и глухо, так что я и сам с трудом его узнал. – Вы же обычные люди, как все. Разве от вас зависит, наступит ли завтрашний день?

Он встрепенулся. Густые чёрные брови упали на переносицу, сложившись в мрачную чёрную стрелу. Сочные губы искривились презрительно, зло.

– Твой завтрашний день зависит именно от нас, – выдохнул он с клокочущим раздражением. – До утра посиди, подумай. – И добавил тихо и с яростно: – Придурок…

Лязгнула железная дверь. Отворилась и захлопнулась, оставив меня наедине с сырыми стенами, жёсткими нарами, зарешеченным оконцем. Откуда-то доносился чей-то надрывный кашель и гулкая многоголосая брань…

Я поднялся, впервые подошёл к окну, подтянулся, выглянул и обнаружил, что оно выходит на довольно шумное шоссе. Мой визитёр садился в чёрный мерс с тонированными стёклами. Вдруг заднее стекло на мгновение поползло вниз, и тотчас приняло исходное положение. Но и доли секунды мне было достаточно, чтобы разглядеть тонкогубое пепельное лицо другого пассажира, ехидно подмигнувшего мне огненным глазом, массивный с кровавым отблеском перстень на длинном среднем пальце помахавшей мне руки.

– Проклятие! – прошептал я, срываясь, ударяя кулаками в стену. – Где ты, Равви?! Что же мне делать? Что? Что?!

Вечерняя тьма медленно, но верно отвоёвывала пядь за пядью. Белёсое пятно скользило по грязному полу, я следил за ним, не отрываясь, словно этот остаток света был последним на Земле. Пятно равнодушно проползло по моим коленям, переместилось на стену, задержалось, словно раздумывая над дальнейшим маршрутом. «Не уходи!» – взмолился я, но оно было глухо к заклинаниям пленника ночи. Скользнуло в угол, и настала тьма. Где-то раздался истерический хохот, сорвавшийся в плач, которому вторило насмешливое эхо. И вдруг – всё стихло. Мне тоже отчаянно захотелось завыть, зареветь белугой, но за дверью раздались гулкие шаги, что-то скрипнуло, зашебуршало, и я догадался, что на меня смотрят через глазок. Я передумал реветь, и показал невидимому соглядатаю оттопыренный средний палец. Шаги прошлёпали дальше. Тогда я лёг, свернулся в позу зародыша, обхватил руками колени.

Если рассматривать решётку не целиком, а поэлементно, то получится несколько крестов, слитых воедино. Моих крестов. Я насчитал более десятка, потом сбился, бросил и стал думать о том, что было бы, займи я тогда место Равви… Наверное, он успел бы, сделать что-нибудь, чтобы этот жестокий лицемерный неправедный мир не был теперь таковым. Он бы смог…

Немилосердное солнце пустыни терзает мою истерзанную побоями, изрезанную острыми розгами кожу. Пот заливает глаза. Я зажмуриваюсь, но тотчас дёргаюсь, отчаянно хлопаю веками, пытаясь прогнать омерзительного прожорливого слепня. Прямо перед собой я вижу его выкаченные остекленевшие глаза, отвратительные мохнатые лапки и гнусный хоботок… Я хочу отмахнуться, но лишь вгоняю сотню заноз в спину и крепко схваченные шершавым жгутом руки. Снизу доносится смех, ропот, полузадушенные всхлипы. Я вижу лица. Друзей, врагов, сочувствующих, равнодушных. Глаза. Испуганные и злорадствующие, любопытствующие и горестные. Рты. Раззявленные в усмешке, приоткрытые в мольбе, запечатанные скорбью. А потом другое лицо, заслоняющее все остальные, ужасное в своём опустошающем безразличии одутловатое лицо палача. Оно нависает надо мной, я вижу его набрякшие веки под клоками бровей, длинный мясистый нос, отвисшие щёки. Почему все рисуют смерть старухой с косой? Теперь я знаю: у неё тысяча обликов. И самый ужасный – полуспившийся человек без возраста в засаленном чёрном наголовнике…

Штырь. Длинный, острый, поблёскивающий на солнце, с набалдашником на конце. Это мой гвоздь?! Я слежу за его безжалостный остриём, насколько хватает взгляда, пока не ощущаю укол на своей ладони. Меня пронзает озноб, колотит лихорадка. Почему так холодно? Ведь вовсю жарит солнце… Что он бормочет, мой палач? Разве смерть умеет говорить?

Кувалда. Кусок тупого железа на деревянной рукоятке. Она взмывает ввысь, заслонив собою солнце. Вот почему так холодно. Кувалда описывает полукруг. Становится очень тихо. Только противно жужжат над головой потревоженные взмахом слепни.

Боль. Острая, горячая, невыносимая. Нет сил терпеть. Я кричу, и толпа отвечает многоголосым эхом, и я не понимаю, страдает она со мной или смеётся над моими страданиями. Снова боль. Снова и снова… Я не думал, что будет столько боли…

И вдруг я вижу Магдалин. По бледным щекам катятся крупные слёзы, подбородок судорожно вздрагивает. Толпа расплывается в безликую серую массу, а Магдалин становится всё отчётливей и ближе. Я могу разглядеть каждый волосок в спутавшихся прядях, бессонную синеву под глазами, скорбные морщинки в уголках закушенных губ. Я ловлю её взгляд, омывающий прохладной свежестью летнего ливня. Боль уходит. Становится легко и покойно. Значит, правда, что настоящая любовь побеждает всё, даже смерть…