– Я вернусь, обещаю…

Я говорю это совсем тихо, но она слышит и сквозь слёзы улыбается мне в ответ… А затем протягивает руку:

– Иди ко мне.

И тогда я отрываюсь от земли и иду, не оборачиваясь, сквозь строй равнодушных солдат, рокочущую толпу, сквозь солнце, пустыню, океан, пески времени. Наперекор судьбе, навстречу жизни, любви, вечности…

Вот и всё, – сказала Магдалин.

Я судорожно огляделся и увидел одинокое асфальтовое шоссе, понурые деревья, череду горбатых «ракушек».

– Ты свободен. У тебя ещё есть время… Беги.

– Куда?

– В Иерусалим. Там начало начал.

– А Пётр? Он ведь тоже здесь, верно? Питер Фишер, он меня узнает? Кто-то ещё из наших здесь?

– Я не знаю… – покачала головой Магдалин. – Мне не всё известно.

В её глазах таяли звёзды.

– А ты пойдёшь со мной?

Магдалин снова покачала головой.

– Я не могу.

– Почему?

– Потому что мой путь давно завершён, а ты лишь в самом его начале.

– Но мы встретимся?

– Конечно. – Она улыбнулась светло и чуточку печально. – Только немного позже.

– Когда?

– Помнишь, ты сам говорил: у нас впереди вечность.

– Но ты нужна мне здесь! Останься, пожалуйста!

На миг её нежное лицо с распахнутыми глазами приблизилось, я ощутил вишнёвый вкус её тёплых мягких губ, и где-то в вышине грянул невидимый оркестр.

– Я люблю тебя, Магдалин…

Но она уже ускользала, превращаясь в тонкий луч света, струившийся от одинокой яркой звезды, неожиданно проявившейся на задымлённом вечернем небосводе… Зато теперь я точно знал, что пройду этот путь, каким бы тяжёлым он ни был, чтобы обрести в конце больше, чем просто вечность.

– Я люблю тебя! – крикнул я в бескрайнюю высь, – я вернусь, Магдалин! Я найду тебя, слышишь?!

– Найди-ка лучше пальто, милок, а то простудисся… – скрипнул старческий голос.

По дороге, откуда ни возьмись, опираясь на палку, шаркал стоптанными сапогами старик.

И тут я почувствовал, как пробивает рубаху морозный ветер, как свежо и вольготно дышится разлитой в воздухе свежестью, увидел, как танцует в неясном фонарном свете стайка первых снежинок. Зима? Ну да, уже конец ноября. Как скоро… Время коварно, его стремительный бег невидим, неощутим. Значит надо поторопиться, если не обогнать, то хотя бы прийти вровень…

– Не волнуйся, отец! – сказал я. – Всё будет хорошо.

Дверь в квартиру отворилась с жалобным всхлипом. Вспыхнувший искусственный неживой свет равнодушно обнажил все неровности, выпуклости, впадины и изломы, покрытые густым слоем пыли. Всё было по-прежнему, но меня вдруг посетило смутное чувство тревоги. Кто-то побывал здесь в моё отсутствие. Этот кто-то был очень осторожен, не оставив ни единого следа своего визита, но я-то знал, что он не был призраком.

Я задёрнул занавески, и уже потом понял, что это глупо – на крайнем этаже крайнего дома окнами на сумрачное шоссе. Покрутил головой в поисках «жучков» как в старом добром шпионском кино, и сам невесело рассмеялся над внезапным приступом паранойи. Но гнетущее чувство тревоги не покидало, напротив, росло и ширилось, заполоняя всё моё существо, грозясь с треском прорваться наружу. Если бы я мог спросить у кого-нибудь совета, поделиться с кем-нибудь своими сомнениями…

Проверил деньги в ящике стола, они оказались на месте, почти тысяча баксов. Я положил их во внутренний карман куртки, к документам. Затем нашёл старенькую книжицу в мягком переплёте, положил в другой карман. Достал спортивную сумку, забросил в неё смену белья, чистые носки, зубную щётку, станок, пару рубах… Вряд ли меня будут долго искать. Уже через пару дней забудут о существовании: для них я – маленький человек, песчинка в огромном мире. Жаль, что они не успели, не захотели понять, что на самом деле этот мир вовсе не так велик и незыблем. А я вместо того, чтобы постараться это объяснить, позорно удираю, чтобы избежать худшего из распятий – распятия совести… Но я только в начале пути. Я должен набраться сил и мудрости, чтобы вернуться. Если есть начало, будет и продолжение. Я вернусь, обязательно вернусь… Когда я повторял это как заклинание, раздался короткий звоночек. Словно кто-то нерешительно надавил на кнопку, и тотчас испуганно отдёрнул руку. Внутри у меня всё ухнуло, оборвалось. Но я не стал уточнять, кто там, – будь, что будет.

За дверью стоял парнишка лет семнадцати в простенькой изрядно поношенной джинсе и стоптанных кроссовках. Русоголовый, высоколобый, вихрастый, похожий на встрёпанного воробья, с распахнутыми пытливыми серыми глазами, излучавшими столько света, что хватило бы на противовес целой армии тьмы, с глазами, полными волнения, надежды, и…

Ожидания чуда. Да, именно так. Он смотрел на меня, как когда-то люди смотрели на Равви. Не все, но те, кто верил, надеялся и ждал. Что-то ёкнуло и сжалось в груди. Я вдруг подумал, что, наверно, Сашка был бы именно таким в свои не наставшие семнадцать, конечно, он был бы похож на этого славного паренька, а вовсе не на Иуду-Симона, как мне казалось раньше! Тотчас за этой дурацкой мыслью пришла лёгкая злость на себя и немного на него, хотя парень-то был никак не виноват в моей погоне за призрачным фантомом. После этого осознания злость сменилась раскаянием, и я уже был готов просить у него прощения, если б сумел объяснить, за что. И пока я перетирал всё это в себе, он срывающимся от волнения голосом произнёс:

– Здравствуйте.

– Привет.

– Я слышал Вас в храме.

– Ну и что?

Он сделал паузу, точно собирался с духом, а потом выпалил горячим шёпотом:

– Возьмите меня в ученики!

Я шагнул к нему, с заколотившимся сердцем, как тоскующий эмигрант, неожиданно повстречавший земляка с соседней улицы. Но тут же взял себя в руки, спрятал минутную слабость за горьким сарказмом:

– Откуда ты взялся, малыш? Марш домой, к родителям!

– Я давно оставил дом и родителей! Я только выгляжу молодо, на самом деле мне восемнадцать, учусь в семинарии. Учился… – Он потупил взгляд.

– И чем тебе семинария не угодила?

– Мне не нужно ремесло. Мне нужна истина.

Неожиданно потянуло сквозняком, словно распахнулась дверь. И мне стало страшно и тоскливо. Не за себя – за него и за миллионы таких же глупых мальчишек и девчонок. За светлый солнечный мир, что может в одночасье исчезнуть, сгореть без следа…

Ты думаешь, что истина – это величайшее благо, а это – тяжёлый страшный крест.

– Я не боюсь.

– «Не боюсь!» – передразнил я, раздражаясь от его слепой мальчишеской самоотверженности. – Он не боится… Конечно, ты не боишься, потому что даже не представляешь, чего следует бояться… И лучше, чтобы никогда не узнал…