— Простите? — переспросил он, наклоняясь к ней поближе. Она повторила, но из-за сильного акцента он опять ничего не понял.

Она раздраженно вздохнула, написала на клочке бумаги цифру и повернула к нему, чтобы он увидел. Его сердце сильно билось, а под мышками расползлись большие пятна пота. Он вытащил бумажник и достал толстую пачку двадцатидолларовых банкнот, умоляя ее взглядом взять сколько нужно и пропустить их. Она обернулась через плечо, увидела стоявшего сзади начальника и, опустив глаза, взяла одну банкноту из пачки, после чего посчитала на калькуляторе и дала ему сдачу в египетских фунтах. У него немного отлегло от сердца, но оно вновь лихорадочно застучало, когда они встали в очередь на паспортный контроль. Однако его они тоже благополучно прошли, но после пережитого он почувствовал тошноту и слабость. Гриффин зашел в туалет и, опираясь на раковину, посмотрел на себя в зеркало: кожа приобрела сероватый оттенок, он выглядел старым, а руки тряслись.

Он вспомнил про Гейл и почувствовал укол совести, но постарался выбросить эти мысли из головы. Всему свое время. Посадка начнется через сорок пять минут. При удачном стечении обстоятельств через два часа или около того они будут вне юрисдикции Египта. Тогда и настанет время беспокоиться о Гейл.

Гриффин пустил холодную воду, набрал в ладони и поднес к лицу, как в молитве. Он вытерся бумажным полотенцем, скомкал его и выбросил в переполненную урну — комок скатился на пол. Ему стало неудобно, он поднял его и положил в карман. Он попрактиковался перед зеркалом в улыбке и старался сохранить ее на лице, когда вышел и направился к студентам.

В темноте Нокс не сразу разглядел полицейского, стоявшего в тени деревьев: дуло пистолета смотрело в сторону, но в готовности применить оружие сомнений не оставалось. Полицейский был невысокого роста и худощавый, но держался с такой уверенностью, что Ноксу и в голову не пришло попытаться бежать.

— Вы — Дэниел Нокс, — произнес он.

— Да, — подтвердил Нокс.

— Я собираюсь задать несколько вопросов. Вы можете солгать, это ваше дело. Но я бы посоветовал говорить правду.

— Какие вопросы?

— Во-первых, что вы здесь делаете?

— Ищу знакомую.

— Кого именно?

— Ее зовут Гейл Боннар. Пару дней назад ее взяли в…

— Я знаю, кто она такая. Но ее похитили в Асьюте. Тогда что вы делаете здесь?

— Я не думаю, что это произошло в Асьюте. Я считаю, что это произошло здесь.

— Меня зовут Нагиб Хуссейн, — сказал полицейский. — Мы с женой как-то видели вас по телевизору. Это ведь были вы? С той самой Гейл и Генеральным секретарем, объявляющим о нахождении гробницы Александра Македонского?

— Да.

— Моя жена нашла вас милым. У меня все переворачивается внутри, когда я слышу от жены такие слова о другая мужчинах. Не исключаю, что она так делает нарочно. Но их имена я запоминаю. Поэтому когда я услышал по рации, что мои коллеги ищут Дэниела Нокса, я подумал, что он наверняка волнуется из-за своей подруги и появился, пытаясь ей помочь.

Нокс кивнул в сторону другого берега.

— А им вы об этом сказали?

— От этого все равно было бы мало толку, уверяю вас. Мой начальник не особо меня ценит. И сегодня уже ясно дал понять, чтобы я перестал беспокоить его своими домыслами о странных событиях в Амарне.

— Странных событиях? — переспросил Нокс.

— Я не сомневался, что вас это заинтересует, — улыбнулся Нагиб. Он опустил пистолет и махнул рукой в сторону деревьев. — У меня там машина, — сказал он. — Может, лучше уйдем с дождя и расскажем друг другу, что знаем?

Мысли о самоубийстве не раз посещали Лили. Чаще всего они были мимолетными и тут же исчезали, прячась глубоко в подсознании. Но иногда они не отпускали ее часами, днями и даже неделями. Они наслаивались одна на другую и буквально сводили ее с ума. Когда ей становилось совсем невмоготу, она уезжала в какое-нибудь уединенное место, запиралась от всего мира и давала волю слезам. «Как же мне все это надоело!» — всхлипывала она. — «Как же я хочу умереть!» И она не лукавила. Во всяком случае, ее желание уйти из жизни казалось искренним. Но это желание никогда не влекло за собой практических шагов и ограничивалось лишь опасным приближением к самому краю платформы, когда мимо проносились поезда, или жадным взглядом на небо на смотровых площадках небоскребов.

Вода продолжала неуклонно прибывать. Лили стояла в ней уже по горло, поддерживая Гейл за плечи, чтобы та не захлебнулась, а тело плавало само. Озноб давно проник до самых ее костей, и время от времени по телу пробегали судороги.

Странные детские воспоминания. Как она пришла на праздник и никак не решалась постучать в дверь. Как пылали щеки от подслушанных обрывков разговоров. Как бесчувственные мальчишки привязали бездомную собаку и бросали в нее камнями, как она торопливо прошла мимо, глядя под ноги и боясь насмешек, если заступится. Как долго ее преследовало скуление и повизгивание бедного животного, оставшееся в душе черным пятном. Вся ее жизнь была исковеркана родимым пятном, тем самым, которого уже давно не существовало.

— Я — не такая! — крикнула она в темноту. — Я не такая, черт вас всех подери! Я родилась другой!

Одно дело думать о смерти абстрактно. В этом сквозило что-то благородное, романтичное и даже реабилитирующее. Но в реальной жизни все выглядело совсем иначе. И мысль о смерти порождала только ужас. По телу вновь прокатилась судорога. Она сжала глаза, изо всех сил стараясь не разреветься, и еще крепче вцепилась в Гейл. Она никогда не была верующей, весь мир казался слишком печальным, чтобы искренне верить. Но другие люди верили, причем уважаемые ею люди, и, возможно, им даже была известна причина, по которой они верили. Она крепко сжала руки под водой. «Не дай мне умереть, Господи! — молча молилась она. — Я хочу жить. Я так хочу жить! Пожалуйста, Боже, сохрани мне жизнь».

Клэр, которую бесцеремонно подталкивали, чтобы она шла быстрее, завели в комнату для допросов с засаленными желтыми стенами и неприятным въевшимся запахом. Фарук усадил ее на жесткий деревянный стул, который он нарочно поставил на открытом пространстве, лишив возможности спрятать ноги под столом. Он ходил вокруг нее кругами, тыча сигаретой в лицо, наклоняясь и плюясь, а она даже не осмеливалась вытереть плевки. Как выяснилось, у него имелся дар к языкам, и он обрушил на нее град оскорблений на арабском, французском и английском. Он обзывал ее потаскухой, воровкой, шлюхой и стервой, требуя сказать, где находились Петерсон и остальные.

Клэр ненавидела столкновения, сколько себя помнила. Они выбивали ее из колеи и вызывали только одно желание — любым способом положить им конец. Но она помнила слова Огюстэна.

— Я хочу поговорить с адвокатом, — сказала она.