На верных руках коллежского советника птичка приблизилась к наследнику.

Ребенок вытаращил глазенки, заулыбался и протянул ручки. Подарок оказался тяжеловат. Императрица приняла статуэтку сама, с искренним удивлением оценила бриллианты и спросила, есть ли механический секрет.

Родион Георгиевич указал на маленький ключ и скважинку для него.

Ванзарову оказали честь, милостиво соизволив воспользоваться его помощью.

Проверенные репортеры быстро заскрипели верными карандашами.

Щелкнула заведенная пружинка. Феникс повел головкой и захлопал крылышками. Его Императорское Высочество изволили заливисто смеяться.

Аудиенция быстро закончилась.

Государыня выразила удовольствие и обещала печься обо всех воспитанниках, как о своих детях. Великие княжны удалились в сопровождении фрейлин, а наследника унес дюжий матрос гвардейского флотского экипажа. Алексей не выпускал подарка и, как любознательный ребенок, уже пытался узнать прочность крылышек феникса.

Сиротам подарили портрет монарха с дарственной надписью, один на всех, и отвели в столовую для прислуги, где накрыли чай со сладостями. Репортеры бросились сдавать историческую новость в вечерние выпуски. А Ванзаров удостоился минуты личного внимания императрицы. Но и этого было довольно.

На выходе Родион Георгиевич поймал Кулебяко, который, казалось, лопнет от переполнявшего благолепия, и мягко полюбопытствовал, кто же это подсказал умную мысль подарить столь редкий подарок.

— О, это все трудами его светлости князя Одоленского! Такой человек, дай Бог ему здоровья! — директор истово перекрестился. — Месяца три тому побывал и так проникся нашими всевременными заботами о девочках-сиротах, что обещал помогать и даже выхлопотал аудиенцию. Знаете, это самый великий день в моей жизни! Увидеть Государыню Императрицу, наследника, Великих княжон вот так, воочию — это такое счастье!

— Разделяю, — прервал поток восторгов черствый чиновник полиции. — Могу ли знать, кто дал совет, чтобы подарок наследнику поднес именно я?

— Так ведь вчера его светлость телефонировали-с!

— Кто?

— Да князь Одоленский! — Кулебяко поплыл в масленой улыбке. — Его светлость лично телефонировали в десятом часу вечера и попросили-с услугу оказать. Дескать, вы, может, обиду держать, что дочки ваши у нас… то есть… Ну, так вот князь и намекнул. К тому же, говорит, у меня должок перед господином Ванзаровым, он так ловко пропажу мою сыскал. Но мы, конечно, с радостью! Как можно отказать такому человеку! Увидите его светлость — непременно кланяйтесь от директора Кулебяко.

— Как увижу, сразу поклонюсь, — пообещал Ванзаров.

Быстро покинув приемную залу, он, буквально нос к носу, столкнулся с полковником Ягужинским. Начальник дворцовой стражи тяжело дышал и выглядел до крайности взволнованным.

— Что происходит? — выкрикнул он.

— Рефительно ничего, — заверил Родион Георгиевич, опершись на эфес шпаги. — Аудиенция окончена. Сирот угофают, государыня довольна, я свою миссию исполнил, наследнику подарок понравился. Боюсь за директора Кулебяко. Сей славный муж вот-вот задохнется от восторга. Ожидали чего-то другого?

— Я не слышал звук взрыва…

— Как вы сказали? — переспросил Ванзаров.

— То есть, слышал взрыв…

— Именно не слыфали. Пироксилин, заложенный в птичку не сработал. Потому что его там уже не было. Хотя ювелир Кортман честно приклеил бархатное дно. Я же предлагал вам поехать и посмотреть на главную улику. Но вы отказались. Все тревожились о господине за портьерой, намекали громко, чтобы он скорее уходил.

— Как…

— Великие замыслы руфат нелепые мелочи.

— Фактор случайности… — пробормотал Иван Алексеевич.

— Не надо так выпучивать глаза, полковник, все кончено, вы мне уже не интересны. Ну, разве что назовете истинного виновника… Не хотите? И ладно. Меня только один вопрос занимает, могу ли знать?

— Что еще?

— Зачем вас в живых оставили?

Полковник затравленно огляделся и с призрением бросил в лицо чиновнику сыскной полиции:

— Только подумать, какой великий инквизитор выискался!

— Всего лишь полицейский. Уж вы-то должны знать…

— И какой-то инородец, навроде жиденка, смеет меня учить?!

Ванзаров стиснул эфес гражданской шпаги, но сказал сдержанно:

— Извольте знать, я не только обрусевфий немец в третьем поколении, но имею честь владеть татарской, малороссийской, мадьярской и даже каплей китайской крови. Только подлость от крови не зависит. В чем убедился нынче.

В зале появился барон Фредерикс, в изумлении остановился и отменно вежливым тоном спросил:

— Кто позволил?

Лицо Ягужинского побагровело, скулы перекосил спазм ненависти, губы сжались.

Задыхаясь, он прошипел:

— Ненавижу!

Вот только кому досталось проклятие, коллежскому советнику или министру двора, осталось неизвестным. Полковник бежал, не разбирая дороги.

Как истинный джентльмен, Владимир Борисович попросил извинить за безумие его подчиненного.

— Вы произвели хорошее впечатление, — любезно добавил он. — Жду завтра на Фонтанке в десятом часу. Обсудим ваше будущее.

Родион Георгиевич поблагодарил за оказанную честь и испросил дозволения на величайшую милость: предоставить на сутки серебряного феникса. Завтра подарок будет возвращен в целости и сохранности.

Фредерикс мило улыбнулся:

— Продолжаете удивлять! Другой бы уже намекал на жалованье или ленты, а вы… Еще не разобрались с мелочами? И картотека не помогла?.. Ну, что с вами делать?.. Как говаривал Петр Великий: «Коли казнить, так жалеючи, а миловать — так без жалости».

Как бы опять пожалеть не пришлось: дверь не заперта, а в щель сквозняком свищет. Родион Георгиевич прислушался. Кажется, из квартиры доносятся рыдания, а может, стоны. Более медлить нельзя.

Ротмистр выхватил револьвер, со всей силы дернул створку и влетел галопом.

Ванзаров последовал за помощником.

В прихожей трупов или разрушений не оказалось. Зато плач слышался отчетливо.

Столь же резво Джуранский проник в комнаты и встал, как вкопанный.

От милого беспорядка не осталось и следа. Чудовищная свалка из книг, картин, коллекции оружия, домашних мелочей и одежды громоздилась прямо посреди комнаты. Обеденный стол для чего-то перевернули вверх тормашками, а потертые, но удобные кресла исполосовали в лохмотья. Посреди безжалостного разгрома сидела Антонина Ильинична в раздрызганном платье и предавалась любимому женскому занятию — безутешным слезам.