— Какие бочонки, мешки, соль и спички? — возмущался Митяй. — Что за склад ты в амбаре устроила? У нас будет по чемодану и точка!

— За плечи по мешку и саночки каждому, на них с верхом поклажу, веревками примотаем.

— Ты еще кур с собой возьми!

— В клетках? — спросила Марфа, у которой напрочь отшибло чувство юмора. — Сколотишь клетки? У меня такие несушочки! Кормилицы! Уж я их в Питере найду, где пристроить.

Мать и сын ссорились ежедневно, обвиняли друг друга: он ее в том, что умом тронулась (пусти бабу в рай, она и корову за собой поведет), она его — в бесхозяйственности (есть — не отнимут, а нет — не дадут). Каждый раз, когда Митяй отправлялся в Омск, Марфа рвалась ехать с ним. На санях груженых! Дом-то покидают, считай навечно, живут небогато, но есть, что продать — зеркало, посуду, одежду, в которой по Питеру не пощеголяешь. А к саням привязать корову и трех овец, потому что их в Погорелове не продать, денег ни у кого нет, а на омском базаре можно хорошо выручить, опять-таки затем купив муки, круп, меду…

Степка подначивал, предлагал матери захватить в Ленинград козла-производителя Борьку.

— Козла? — серьезно переспрашивала Марфа, но потом до нее все-таки доходила абсурдность предложения, она хваталась за полотенце и носилась за Степкой. — Выжиги! Шо один сын, шо другой денно́й! Нарожала вытников!

Степка убегал на улицу. Настя успокаивала Марфу, спрашивала:

— «Денно́й» — это какой?

— Пройдоха.

— А вытник?

— Бездельник.

— Степка, конечно, пройдоха, но Митяй отнюдь не бездельник.

— Настя, хоть ты меня понимаешь?

— Понимаю, я тоже боюсь голода. Но этот страх, очевидно, неразумен, папа не стал бы нас вызывать, если бы в Ленинграде пухли и умирали от голода. Митя прав, мы не можем взять с собой багаж размером с полвагона.

— Багаж! — повторила завороженно Марфа. — Настенька, доченька, узнай, можем ли мы в багажном вагоне груз отправить?

Настя и с мужем разговаривала, просила не злиться на мать, которую не переделаешь, и прекратить войну, из-за которой Аннушка практически поселилась под столом. В их семье никогда ничего подобного не было. И теперь, когда впереди радостная перспектива возвращения домой, они почему-то перессорились. Митяй обещал, но при очередной стычке с матерью вспыхивал и обвинял ее в тупоумии.

Цена их перемирия была для Марфы горькой. Митяй разошелся и даже раскричался, хотя обычно голоса на мать не повышал, а она-то орала всласть. Сын вдруг застыл на секунду и рухнул на пол, забился в судорогах. Марфа впервые видела его припадок. Довела дитя, мать-змея!

Марфа не умела жить в противоречиях, выбирать из равно важных проблем. С одной стороны, необходимость содержать семью, с другой — больной сынка, большак. Она даже слегла, не поднялась к завтраку.

Митяй ушел на работу, дети убежали на улицу. Настя присела у лавки, на которой спала Марфа. Сейчас лежала, глаза в потолок.

— Что нам говорит сибирская женская наука? — спросила Настя.

Марфа считала Сибирь земным раем, а сибиряков — породой исключительно идеальных людей. Но при этом рассуждения Насти о какой-то особой политике сибирячек по отношению к мужикам, считала вымыслом. Это как человек, который с рождения умеет чисто петь, не способен понять тех, кому медведь на ухо наступил.

— Марфа, Марфа! — трясла ее за плечо Настя.

— Чего? Чего говорит твоя наука?

— Не моя, а ваша. Она говорит, что если баба не может добиться от мужика искомого, то баба… внимание! Должна этого добиться самостоятельно! Или с помощью других сочувствующих баб.

— Это как? — села, опустила на пол ноги Марфа.

— Сейчас и обсудим.

В итоге Настя и Марфа побывали-таки на омском базаре, хотя без коровы и овец. Настя на всю жизнь запомнила, как стояла за прилавком, испытывая стыд и азарт одновременно, как, включившись в игру, торговалась с покупателями за цену медвежьей дохи, зеркала в деревянной раме, фарфорового сервиза с колотыми чашками и трехведерного самовара, мороженой клюквы, кедровых орехов, которые Марфа настаивала продавать на стаканы.

Настя никогда не ходила по инстанциям и не умела разговаривать с чиновниками. Все хлопоты с документами, разрешающими уехать в Ленинград, взял на себя Митяй, инвалид войны. На вокзале с робкими вопросами по поводу багажа Настю легко отшили. На помощь пришла Нина Михайловна, к которой Настя заглянула попрощаться, вернуть книги по эпилепсии и вручить скромный подарок — двухмесячного лохматого щенка.

— Вы с ума сошли! — воскликнула Нина Михайловна. — Зачем мне собака? Я совершенно не умею обращаться с животными. Ах, какой потешный! Он надул, видите? Лужу пустил, милашка.

Нина Михайловна отправилась на вокзал вместе с Настей, повторно. И оказалось, что багаж сдать можно, но билеты должны быть в купейном вагоне. И такой вагон имелся, и поезд следовал прямо до Ленинграда, без пересадок. Фантастика!

После приступа мать лебезила и заискивала, не понимала, что из-за ее угодливой приниженности Митяй чувствует себя инвалидом в десять раз больше. Уж лучше бы кричала!

— Сколочу я тебе ящики для багажа, — сдался Митяй. — Три штуки, не больше! И прекрати кружить вокруг меня и смотреть жалостливо! Делай, что хочешь, хоть привязывай козла к паровозу!

— Корову Кате отдадим, — Марфа радовалась тому, что сын смирился, и боялась показать торжество, скрывала его за болтовней. — Катя — Парасина сестра и по всем статьям наследница, но мы ж Аннушку забираем, поэтому Катя не противится, что некоторые вещи продаем. Катя Аннушку бы оставила, да своих трое, а муж без вести пропавший.

В этом тоже было противоречие, очень горькое. Если приходила похоронка, вдове и детям полагалась пенсия. Если извещение — без вести пропал, — никакой помощи от государства. Получалось: либо надежда, либо деньги. Многодетной вдове на колхозные трудодни прокормить семью нечего мечтать, только личное хозяйство в подспорье, но с него же надо продавать: молочные продукты, огородину, чтобы купить одежду, нитки, иголки. Швейные иголки были в самом большом дефиците. Заметит мать, что дочка без вдетой нитки оставила иголку, не воткнула в подушечку, — за косы оттаскает. Упала иголка на пол — все ползают, пока не отыщут. Провалилась иголка меж половых досок — крик и плач, без иголки одежды не сшить, а на базаре за иголку надо двух кур отдать. Недаром ведь говорится: иглой да бороной деревня стоит. Марфа оставила Кате богатство ценнее изумрудов и рубинов: мешочек с нитками и набор иголок, привезенное из Ленинграда и трепетно Марфой хранимое. Еще много утвари, одежды, обуви, семенного картофеля…

Катя расплакалась в голос:

— Шо ж получается! Я племянницу запродала!

— Не блажи! — осадила ее Марфа. — Я б Аннушку всяко не оставила. Сама знаешь, девочка сложная. Теленку давай тонкое сено, я заготовила, следи, чтоб корова и овцы не сожрали.