* * *

Отец не отсылал нас, что называется, «до последнего». Пока было можно. А когда надо все-таки было отослать, стало уже нельзя…

…Мама с младшими сестрами сидели в кабинете – в большом кресле, поставленном так, чтобы залетавшие в окна пули не задели даже на рикошете, очень спокойная, и Лидка с Юлькой не двигались и не жались к маме. А когда ухнуло уже в коридоре, и Лидка было хныкнула и дернулась прижаться к маме плотнее, та отстранила ее и сказала:

– Веди себя спокойно, Лидия, – и та снова застыла.

А мама набивала – ловко, умело, двигались только руки – патронами из двух вскрытых цинков большие тяжелые семидесятизарядные барабаны к «абакану» и бросала их мне в обмен на пустые.

Отец – тот был беспокоен, и весьма. Он быстрыми, отточенными движениями уничтожал распечатки, диски, метко бил, вскрыв корпус большого компьютера, дареным каменным пресс-папье биоколбы в мелкие брызги, чтобы ничего нельзя было восстановить.

Я стрелял. То в одно окно, то в другое, то в третье. Стрелял последние двадцать минут, пока шел штурм торгпредства. Гильзы раскатывались под ногами, в ушах стоял мягкий звон.

Я начал стрелять, когда гаргайлианцы преодолели ограду – и тонкая цепочка охраны откатилась сперва на широкую лестницу, а потом – в само здание. Среди кустов и на ступенях из бело-голубого мрамора остались тут и там лежать тела в зеленых с алым парадных мундирах.

Гаргайлианцев было убито намного больше. Но я видел только тела наших охранников. По газонам волокло дым от трех подбитых боевых машин, и было очень солнечно, светилось все небо, как обычно в погожие дни. Здешнее солнце было сверхгорячей звездой и располагалось на огромном расстоянии от планеты.

Я не перестал стрелять и когда вбежал начальник охраны и что-то сказал. Я не понял, что, но расслышал слова отца – спокойные:

– Еще пять минут, Алексей. Ровно пять минут, потом я приказываю вам сложить оружие.

Начальник охраны вышел.

Я продолжал стрелять. Для человека гаргайлианец – легкая мишень. Во-первых, он движется слишком медленно, во-вторых, у них вооружение пока не шагнуло дальше магазинок и станковых пулеметов да броневичков.

До этого я никого никогда не убивал. Ну, если не считать животных на охоте, на экзаменах. Я прожил на Гаргайле больше двух лет и никогда не думал, что смогу убить гаргайлианца. А сейчас я даже не считал, в скольких попал.

Бой шел уже в здании. Но я видел только одно – флаг Империи над горящим главным подъездом вдруг метнулся вверх, затрепетал и вспыхнул. Поднялся урчащий рев восторга, и я стал стрелять во гаргайлианцев возле флагштока.

– Все, – сказал отец за моей спиной. Я подумал – откуда он знает, ведь он не видел, что флаг сгорел. А потом понял, что он говорит о документах. – Коля, хватит.

Я положил автомат на подоконник. И сообразил, что пальба и взрывы сменились отдельными выстрелами и просто шумом.

– Пап… – я не мог выпустить рукоятку «абакана».

Пальцы отца разжали мои.

– Все, – повторил он, и я, вскинув голову, увидел его лицо.

Отец усмехнулся и кивнул на кресло. Я отошел туда, поправляя рубашку, встал сбоку от мамы и положил руку на высокую спинку.

– Оленька, – он кивнул матери, – следи за детьми. Девочки, – посмотрел на моих сестренок, – все в порядке, тихо. Николай, – взгляд отцовских глаз обратился на меня. – Ну… ты все и так понимаешь.

У него никогда не было для нас, детей, особо ласковых слов. Собственно, больше он ничего и не сказал – вышел в смежную комнату, почти сразу оттуда щелкнул выстрел.

– Тише, – мама прижала хлопающих глазами девчонок к себе – на миг, отпустила и опять замерла прямо.

А я с усилием отвел взгляд от двери, за которой скрылся отец. И приказал себе не думать.

Первые гаргайлианцы ворвались через несколько минут. Их сразу стало очень много в кабинете – невысоких, в серой форме, с оружием в почти человеческих, но очень тонких руках. Они шумели, но не подходили, рассосались вдоль стен; щелевидные глаза пульсировали. Потом кто-то быстро заговорил, и я понял, что говорят о мальчишке и автомате. Собственно, кучи гильз, барабаны, цинки – все это не оставляло сомнений в том, чем я тут занимался.

Мама тоже поняла. Она встала.

Но этим дело и кончилось, потому что вошел сторк, и весь шум как отрезало.

Сторка можно спутать с человеком, когда он без формы. Но не в боевой форме. Честное слово, они слишком любят выделываться – глухой шлем с маской, похожей на утюг, оплечья – как крылья у их любимых летающих кошек… Красиво, конечно, но и смешно немножко. Дико, что все это в тот момент я и подумал.

Сторк поднял серебристо-матовое забрало и спросил:

– Где господин торгпред? – на русском, без малейшего акцента или запинки.

– Мой муж покончил с собой, – ровно ответила мама. – Его тело в соседней комнате.

Сторк представился, но я не понял, не расслышал, потому что все силы уходили на то, чтобы унять гул в ушах и сдержать слезы.

– Стрелял ваш сын? – это он опять спросил по-русски, как раз когда я включился в реальность.

– Я стрелял, – ответил я.

Сторк посмотрел на меня. В руках у него был бластер – пехотный сторкадский бластер, я даже название помнил, а сейчас вылетело из головы.

– Госпожа Лазарева, – сказал сторк, – вы и ваши дети с этого момента являетесь плененной собственностью Сторкада. Если у вас есть желание и возможность, эти, – он кивнул на гаргайлианцев, – помогут вам похоронить тело вашего мужа.

* * *

Крик не успел прорваться и перебудить всех вокруг. В жуть сна вплыла чья-то теплая яркая ладонь, и Лешка сел на кровати, тяжело дыша, но без тех мучительных стонов, которые сопровождали этот кошмар.

На кровати сбоку сидел парень одних лет с Лешкой. Дворянин – это было видно. Впрочем, тут, наверное, почти все дворяне. Лешка выжидательно посмотрел на него.

– Я над тобой сплю, – сказал парень. – Ты что-то такое видел во сне, что я проснулся. Ну и слез.

Лешка обхватил себя за плечи. Было почти темно, только над входом горела – далеко за кроватями – лампочка. Парень молчал, лишь откинулся чуть назад, в тень, его лицо стало невидимым.

– Отец погиб? Или все? – тихо спросила наконец эта тень.

Лешка открыл рот, но вместо слов, спокойных и взвешенных, вырвалось рыдание. Он наклонился вперед и закрыл лицо руками, ткнулся в постель. Только теперь, только сейчас мальчик понял отчетливо и ясно, как любил отца. И теперь его нет. Нет. Только теперь осознал он и то, что скорее всего никогда не увидит мать, и представил себе, каково ей сейчас. От этих мыслей и ощущений не спасало ничего, да и не хотелось спасаться, хотелось умереть. Он бы и умер, наверное, если бы не мысль о сестренках и не руки этого парня. Он осторожно помог Лешке сесть и необидно обнял. Подождал, пока рыдания сменятся тихими всхлипами.