которая огибала кладбище по периметру. От нее куда-то в поля уходило несколько ответвлений; в свое время Чиж, не жалея досуга и подвески, исследовал все до единого и теперь точно знал, куда ведет каждое из них.

Он вел машину, волоча за собой вздымающийся до самого неба и заволакивающий все позади мутной пеленой хвост пыли, и время от времени невольно поглядывал налево, где за покосившимся и просевшим в скверный фундамент, а местами и обвалившимся кирпичным забором под сенью старых деревьев дремали среди оградок и буйно разросшихся зарослей кресты и надгробия. В приоткрытое окно тянуло долетавшими оттуда запахами цветущей сирени и начавшего распускаться шиповника. Раньше Чижу все время чудились здесь запахи елея и ладана, эти неотлучные, а главное, прилипчивые, как смола, тоскливые запахи смерти. Но потом это прошло – может быть, потому, что на кладбище наконец-то действительно перестали хоронить? После того как его закрыли, умерших привозили сюда еще лет пять, а то и больше. Мест на кладбище давно не осталось, людей хоронили в поле за оградой, как самоубийц, и Василий Кузьмич, местный директор, надо полагать, неплохо на этом нажился. Чиж тогда потратил почти месяц, следя за ним и выведывая его подноготную, но тщетно: в чем-чем, а в педофилии директор кладбища Дьяченко замечен не был. Конечно, Чиж мог пришить его и так, без педофилии – не маньяк же он, в конце-то концов! – но потом остыл и передумал: вряд ли преемник Василия Кузьмича на почетном посту директора закрытого кладбища оказался бы многим лучше него.

Чиж ехал на разведку – точь-в-точь как сотня юных бойцов, которая некогда поскакала в поля с той же целью. Он отправил Вронскому электронное письмо, и «дядя Саша» клюнул. «Буду рад встрече через столько лет, – гласило ответное послание Вронского. – Соглашусь на любые разумные условия».

Разумные условия. Рад встрече. Ха!

В кафе большого развлекательного центра, откуда Чиж, пользуясь дармовым беспроводным интернетом, отправил дядюшке письмецо, было полным-полно молодых, веселых и очень привлекательных девушек. Украдкой рассматривая их, Чиж думал: ну, какого дьявола? Какого, спрашивается, рожна вам всем надо? Ну ладно, оставим в стороне всяких скудоумных, недоразвитых, деградировавших и прочих убогих, которые сами не ведают, что творят. Но вы-то, вы! Богатые, успешные, умные, блестяще образованные, лощеные; уверенные в себе, уважаемые, разъезжающие на «майбахах», «бентли» и «кадиллаках» – вам-то чего не хватает? Вы же бываете в ночных клубах и на светских вечеринках, а там любая будет только рада подать вам в постель бокал шампанского – сама, без принуждения и без возможных неприятных последствий. И еще хвастаться будет: а ты знаешь, кто меня давеча поимел? Сам Вронский! И подружки будут ахать и закатывать глаза, внутренне скрежеща зубами от черной зависти. Так какого черта, спрашивается, вы лезете к детям?

Ясно, Чиж и сам в этом плане был не без греха. В детстве он был влюблен в родную сестру. Неизвестно, во что переросла бы с годами эта влюбленность, сложись все не так, как сложилось, а немножко иначе. Возможно, она бы просто прошла, как проходят детские болячки, и, встречаясь с Евгенией – взрослой, сногсшибательно красивой, шикарной, замужней, счастливой женщиной, – Чиж каждый раз, как дежурную, понятную только близким людям шутку, повторял бы: «А ты знаешь, когда мне было десять лет, я мечтал на тебе жениться!» И – мужу, доверительно: «Тебе повезло старик, мне вовремя подсказали, что на сестрах не женятся. А то я уже совсем было собрался в ЗАГС»…

Но все сложилось именно так, как сложилось, и, оставшись после смерти приемного отца один, как перст, Чиж с некоторым недоумением обнаружил, что не может подобрать себе пару – ни временную, ни постоянную, никакую. Парнем он вырос видным, многие девушки были не против, а он все искал в них Женьку – искал и не находил. И, не обнаружив ее в очередной знакомой, мгновенно терял к последней всякий интерес.

…Растрепанный, без обложки, без начала и конца томик Эдгара По он впервые взял в руки в библиотеке детского дома. Неизвестно, каким путем попало туда это отнюдь не детское чтиво; воспитательница, по совместительству, на полставки исполнявшая обязанности библиотекаря, возможно, никогда не заглядывала в эту книгу, иначе, наверное, не дала бы ее в руки двенадцатилетнему пацану. А может, и заглядывала, но ей было наплевать. Или, скажем, она была так удивлена тем фактом, что кто-то из воспитанников вообще что-то читает, что выдала книгу безропотно, боясь спугнуть удачу и загубить робкий росток интеллекта, неожиданно произросший на скудной детдомовской почве. Словом, читай, детка; все равно ничего не поймешь, зато хоть алфавит крепче усвоишь…

Там был рассказ, называвшийся «Лигейя». Лигейя – имя женщины, которая любила и была любима. Потом она умерла, но после смерти дух ее не успокоился, а сначала сжил со света новую возлюбленную мужа, а потом вселился в ее тело. Примерно так это выглядит в грубом пересказе. Чиж до грубого пересказа не опускался. После отбоя в темной спальне он шпарил По наизусть, замогильным голосом, и был случай, когда парень на два года старше него не выдержал и в одних трусах выбежал в коридор, заливаясь горючими слезами и оглашая детдомовские стены совершенно неприличным детским ревом.

Тогда, в детстве, По просто увлекал и пугал, навевая сладкую жуть. И только годы спустя, пройдя через череду разочарований, Чиж понял, что «Лигейя» была написана про него. Вернее, про него и Женьку. Вот такие дела, если кому интересно.

От этого рассказа, как и от многих других рассказов По, попахивало некрофилией. И иногда (не так уж и редко, если говорить начистоту), в минуты сильной усталости или столь же сильного опьянения Чижу действительно приходила в голову мысль наведаться ночью на кладбище, прихватив с собой лопату.

Останавливали две вещи. Первая: так поступают только законченные психи, а он не псих. И вторая: он слишком хорошо знал, что увидит, вскрыв могилу. Жалкие тонкие косточки, едва прикрытые истлевшими лохмотьями; вместо любимого лица – голый череп с прилипшими космами свалявшихся, как войлок, волос и черными провалами на месте выбитых при падении на асфальт с пятого этажа зубов; страшные переломы, больше не замаскированные кожей и мышцами; плесень, сырость, тлен. Зрелище окончательной, необратимой смерти, и это уродливое зрелище могло заслонить, стереть и утащить за собой в небытие бережно хранимый памятью живой образ.

Вот чего он на самом деле боялся, а не какого-то там сумасшествия.