с «антропоидом», «шизоидом» и прочими «оидами», вплоть до рубероида. В Падлоида его переделали коллеги – за действительно подловатый, мелко-склочный характер и дворняжью склонность хватать людей за лодыжки, когда те меньше всего этого ожидают. Еще он был убежденный стукач и, как только место начальника службы безопасности занял Кривошеин, предложил ему свои услуги в этом качестве. Дмитрий Иванович, хотя и пребывал в должности неполную рабочую неделю, уже успел разобраться в царящих внутри коллектива взаимоотношениях; он в общих чертах знал, кто чем дышит, и, хотя и признавал полезность тайных осведомителей, отчетливо понимал: стукач, про которого известно, что он стукач, служит источником не столько информации, сколько ненужной и крайне вредной напряженности. А если коллектив по каким-то причинам еще и настроится против своего руководителя, то и злонамеренной дезинформации, которая может в два счета довести упомянутого недальновидного руководителя до ручки.

Все это Кривошеин изложил своему подчиненному Павлоиду – правда, в иной, более простой и доступной его пониманию форме. В заключение он посоветовал младшему коллеге выбросить дурь из головы и для разнообразия просто честно поработать на хозяина. А еще предупредил, что следующая попытка подобным образом выделиться из коллектива неминуемо приведет к широкой и весьма нежелательной огласке подробностей этой попытки внутри все того же коллектива. Аминь.

В общем, дыма без огня не бывает, и Падлоидом Павла Денищука окрестили неспроста. Правда, охранники – тоже люди, хотя порой и бывают грубоваты. Поэтому в глаза его называли Падлоидом редко и лишь тогда, когда он этого действительно заслуживал. Что до тайных осведомителей, то они у Дмитрия Ивановича Кривошеина, конечно же, имелись, но Падлоид к их числу не относился.)

– Да и хрен с ним, – вяло отреагировал на реплику коллеги сидящий за рулем, разомлевший от жары и безделья Серго.

– С ветерком поехал, – светя фингалами, завистливо прогудел из глубины раскаленного салона Хомут. – Везет же дуракам!

Чиж всего этого, разумеется, не слышал. К тому моменту, как Хомуту вздумалось открыть рот, он был уже далеко. Закрыв окно, он выключил музыку, извлек из магнитолы диск с «золотыми хитами» и бросил его на пол кабины. Его следовало бы выбросить на дорогу, но там его могли обнаружить люди из черного «мерседеса», и в связи с этой находкой у них могли возникнуть абсолютно ненужные вопросы.

Что до Чижа, у него вопросов не имелось, поскольку увиденное не допускало двоякого истолкования. То же место, та же марка, та же модель, тот же цвет, тот же регистрационный номер – короче говоря, та же машина. И даже люди внутри, возможно, те же, хотя дежурство у них наверняка посменное. Совпадение? Ну-ну. Видали мы такие совпадения…

Вопросов не осталось, кроме одного, самого важного: что делать дальше?

На первой же развилке Чиж свернул направо и после получасовой немилосердной тряски благополучно выбрался на шоссе. Поворачивая в сторону Москвы, он суеверно покосился в зеркало заднего вида, почти всерьез ожидая увидеть там хищно вытянутую, приплюснутую, как у акулы, морду темно-синей «БМВ».

Никакой «БМВ» в зеркале, естественно, не обнаружилось – там вообще ничего не было, кроме клубящейся пыли, – и, выбросив из головы вопросы, до ответов на которые все равно не мог докопаться, Чиж направился в родные пенаты.

Глава 14

По неизвестным науке причинам компьютерщика все называли Кришной. Некоторые почти всерьез утверждали, что это потому, что за клавиатурой он бог. Другие возражали, что бог – это чересчур, и что Кришна в своем деле, самое большее, гений. Но, гений или нет, программистом он был неплохим – не хуже, чем покойный Антон Нагибин, а в чем-то наверняка лучше, поскольку, в отличие от Антона, абсолютно не интересовался лицами, не достигшими половой зрелости.

Глебу Сиверову не составило бы никакого труда узнать его настоящее имя, а заодно выведать всю подноготную. Но он такой целью не задавался, поскольку не представлял, зачем ему может понадобиться подноготная Кришны, не говоря уже о его паспортных данных. Любую просьбу Глеба Кришна выполнял и так, без шантажа, потому что был ему многим обязан (если, конечно, принять за аксиому, что спасенная жизнь – это много). А имя – просто сочетание звуков, дающее человеку понять, что собеседник обращается к нему, а не к кому-то другому. И если человек привык откликаться на имя Кришна, зачем искать другое?

Помещение, в котором они в данный момент находились, более всего напоминало свалку, и притом не какую попало, а расположенную на задах рынка бывших в употреблении радиотоваров, между задними фасадами пиццерии и магазина, торгующего секонд-хэндом. Из крутых валов скомканного пестрого тряпья, представлявшего собой гардероб Кришны, там и сям выступали утесы мертвых системных блоков и навеки погасших мониторов; на поверхности этого бурного моря болтались утлые спасательные плоты пустых картонных коробок из-под пиццы. Все это перемежалось небрежно смятыми сигаретными пачками, завязанными в узлы дырявыми носками, пакетиками из-под чипсов и семечек, обертками шоколадных батончиков, разнокалиберной пивной тарой и было густо припорошено сигаретным пеплом. Доступ в помещение дневному свету преграждали опущенные и наглухо закрытые горизонтальные жалюзи, на которые изнутри аэрозольным баллончиком был напылен знак мира – заключенная в кривоватую окружность «гусиная лапка», известная среди неформальной молодежи как «пацифик». Комната освещалась только настольной лампой на гибкой ноге, змеиная головка которой была пригнута к самой клавиатуре компьютера, так что всем остальным предметам доставались только слабые, рассеянные отблески отраженного пластмассовыми клавишами света. Впрочем, Слепой ничего не имел против такого освещения: оно его целиком и полностью устраивало.

Беспокоить Кришну из-за того пустяка, с которым явился Глеб, наверное, не стоило. Но в компьютере Слепого не было нужной программы, обращаться с этой мелочью к Федору Филипповичу не хотелось (а то что же получается: какого-то хакера по пустякам беспокоить нельзя, а генерала можно?), а о вовлечении в это дело посторонних лиц не могло быть и речи. Кроме того, у Глеба в последние дни появилось ощущение, что время, отпущенное ему на выполнение задания, истекает, и осталось его ничтожно мало. Ощущение это, вероятнее всего, было навеяно датой смерти Евгении Тороповой, которую он прочел на надгробии: двадцать третье мая. Годовщина этого печального события приближалась с пугающей быстротой, и Слепой чувствовал, что в этот день что-то непременно должно произойти. И вряд ли это что-то можно будет отнести к разряду радостных, жизнеутверждающих событий…

– Ну-с, посмотрим, что ты нам притаранил, –