Противопоставление добра и зла обретает в романе трагическое наполнение, метафорическую емкость. Зло, воплощенное в нацистских палачах и их приспешниках, становится символом, знаком, постигаемым и контексте конкретного времени, и как бы во вневременном пространстве. Эпиграф из «Западно-восточного дивана» Гёте уже создает этот метафорический контекст, где власть зла и незащищенность добра предстают в своем вечном противоречии («С подлостью не справиться, воздержись от жалоб. Подлость не подавится, как ни клеветала б. И с плохим задешево прибыль ей подвалит, а зато хорошего так она и жалит»; перевод В. Левика).

В творчестве Бёлля это противостояние, собственно, было всегда, в разном художественном воплощении, – например, в образах «агнцев» и «буйволов», как в романе «Бильярд в половине десятого» (в бёллевской мифологии традиционного библейского волка вытеснил буйвол как выражение солдафонской тупости и грубой силы германского милитаризма). Метафоричность не только не снимает точности социальных характеристик, но углубляет их, придает масштабность. На передний план отчетливо выходит общественное и нравственное содержание изображаемого конфликта, его историческое измерение.

Вопрос о перспективах человечества все заметнее ставится в связь с нравственным состоянием общества, выбором этических образцов и ориентиров. Стремление литературы глубже проникнуть в проблемы индивидуального сознания, во многом определяющее характер и направление идейно-художественных исканий, связано в значительной мере именно с тем, что в ситуации ядерного века, перед лицом опасности всеобщего уничтожения, человечеству грозит распад нравственных ценностей.

Один западногерманский критик еще в конце 50-х годов назвал Бёлля «моралистом», постаравшись вложить в это определение изрядную дозу иронии. Бёлль действительно моралист, но в самом высоком смысле слова. Проблемы нравственные в его художественной интерпретации обретают общественно-исторический смысл, а социальные предстают в их этическом выражении. Антивоенная мысль и защита общечеловеческих ценностей оказываются в нерасторжимом единстве…

…Эстетизация и актуализация войны средствами массовой информации Третьего рейха были важной частью одурманивания немцев, в первую очередь молодежи. Именно поэтому такую ненависть у нацистских пропагандистов вызывали авторы пацифистских сочинений, где война не героизировалась, а представала во всем ее кровавом и бессмысленном обличье, как у Э. М. Ремарка.

Гюнтер Грасс в одной из своих книг вспомнит, как однажды навестил Ремарка на его вилле на озере Лаго Маджоре в Швейцарии и рассказал ему о незабываемых впечатлениях, полученных от романа «На западном фронте без перемен», который нацисты, среди других книг, сжигали на городских площадях. Книга эта досталась юному Грассу случайно: в книжном шкафу одного из братьев его матери нашелся и этот роман, владелец которого, видимо, не подозревал, что книга под запретом. Гимназист с жадностью проглотил непривычный текст. И конечно, беседуя с Ремарком, он не мог не вспомнить другое произведение, на долю которого выпал столь же феноменальный успех, но которое во всем противостояло пацифизму Ремарка. Речь – о книге Эрнста Юнгера «В стальных грозах», не просто героизировавшей солдата, но и отличавшейся от прочих сочинений, прославлявших войну, совершенно иным художественным уровнем, холодной, не лишенной блеска стилистикой.

Грасс рассказал Ремарку, как параллельное чтение этих двух книг вызвало у него ощущение контрастного душа: с одной стороны, увлекательное юнгеровское живописание войны через призму приключений и испытаний мужества, с другой – его «ужаснула, потрясла мысль Ремарка о том, что война делает каждого солдата убийцей». Он пишет: «Я до сих пор ощущаю на себе влияние этого романа… Как погибают солдаты один за другим…» И дальше: «Книга и ее автор продолжают напоминать мне о юношеском недомыслии, но в то же время и о том, что возможности отрезвляющего действия художественной литературы ограничены».

Через много лет после посещения Ремарка, Грасс, сочиняя «истории» для книги «Мое столетие», вновь захотел свести двух антиподов – Ремарка и Юнгера – за одним столом. (Так же, к примеру, он сведет, нарушив временную последовательность и отдавшись своей фантазии, писателей послевоенной «Группы 47» и авторов из совсем иной эпохи – Тридцатилетней войны, загримировав одних под других, тем более что и те, и другие сыграли немаловажную роль в его становлении как писателя). Итак, он усадил обоих участников Первой мировой войны за воображаемый стол, но при всей учтивости обоих господ писателей нельзя было не почувствовать их «жестокое отчуждение, когда заходила речь о смысле смертоубийственных окопных сражений. Для них война не закончилась. Что-то осталось недосказанным…»

Вот и он, Грасс, признался Ремарку, что, будучи пятнадцатилетним гимназистом и прочитав его книгу, добавим – книгу антивоенную по духу и по сути – все же «заявил о желании пойти добровольцем на подводный флот или в танковые войска». И хотя он ничего не говорит о реакции Ремарка, можно себе представить, что тот лишь печально усмехнулся – ведь за Первой мировой последовала Вторая, и о ней он тоже писал.

Ремарк, конечно, не мог не знать, что еще до прихода к власти Гитлера, еще во времена Веймарской республики, у многих немцев, испытывавших чувство растерянности и униженности, еще не расставшихся с комплексами по поводу Версальского мира, возникало стремление к мифологизации и идеализации фронтового опыта, якобы способствовавшего сплочению нации и стимулировавшего в человеке проявления героических качеств. В каком-то смысле это было бегство от настоящего в прошлое, все та же ненависть к демократии, якобы разобщающей людей, в отличие от коллективного опыта войны, который якобы сближал. Это был все тот же нехитрый набор мифологем, которым умело воспользовался Гитлер. Война как протест немцев против «западного рационализма и разложения» все больше интегрировалась в мобилизационную политику третьего рейха. Она превращалась в универсальный героический топос, входя пропагандистским элементом в различные сферы воздействия на сознание немецкой молодежи.

Война внедрялась в общественное сознание, особенно сознание молодежи, как некое идеальное состояние общества, способное избавить Германию от всех ее бед. Немцы должны были увидеть в разрушительной войне, способной привести лишь к новым массовым потерям, единственный выход из всех проблем. Грасс, как и Бёлль, как и многие другие писатели ФРГ, по-своему и очень точно передал эту социально-психологическую ситуацию в своих произведениях. Если военный героизм – высшая из доблестей, то как же грассовским мальчишкам не мечтать прославиться и, подобно Мальке из «Кошек-мышек», не пойти добровольцем, чтобы заработать Рыцарский крест, эту вожделенную награду.

В литературе, кино, пропаганде третьего рейха была прочно закреплена мифологема «фронтового братства», ставшая важной частью нацистской риторики. Образ «западной плутократии», «разложенчества» и «восточных орд», угрожающих светлому лику германского рейха, должен был освободить немца от всяких моральных сомнений. Мечтая о фронте, добровольно отправляясь на войну, юный Грасс и его сверстники, изображенные в разных его сочинениях, были убеждены, что выполняют великую миссию. Штампы нацистской пропаганды прочно впечатывались в их юношеское сознание. Тем более что большинство, особенно молодое поколение, действительно мало что знало о массовых злодеяниях, о поставленной на индустриальную основу системе массового истребления людей по расовому признаку. Это было не просто то новое и зловещее, что внесли в историю человечества национал-социалисты, растоптав духовные основы, на которых на протяжении веков зиждилось представление о праве человека на жизнь и достоинство. При нацистах «многое стало казаться возможным»: они попытались сломить стену, отделявшую человека от бестии. Третий рейх безусловно означал фундаментальную трещину, разрыв, произошедший в сознании людей и в их истории, некий «цивилизационный шок».