Все это будет висеть надо мной и моей двойственной жизнью неразрешимым бременем. Но в любом горе и в любой радости я всегда буду помнить, сколько сделал для меня отец, и какую боль каждодневности он ради меня перенес. В любом состоянии, что бы не произошло, я буду помнить его единственный совет: суметь прожить эти годы счастливо – не для себя, а для жены, для единственного ребенка, которому все это так же впоследствии предстоит.

Я знаю все это и теперь, когда тонкие руки Светы поднимают меня с пыльной земли, и теперь, когда мне удается опереться на ее плечо, и когда она спрашивает “Больно?”, и когда с тревогой заглядывает в мои глаза, когда улыбается в ответ на мой сквозь слезы смех, когда гладит мою щеку, великодушно стараясь изгнать боль.

Я чувствую исходящее от нее тепло, и больше мне нечего желать.

Впрочем, нет.

Мне всегда будет не хватать моего папы, моего отца. Сколько себя помню, всегда мечтал быть ближе к нему, рядом с ним, вместе с ним. Всегда желал узнать его поближе, побольше любить его, получше понять. Я и теперь желаю того же, как ни странно это может звучать.

И все еще зову его "отец". Каждый вечер, когда солнце клонится к закату, мне хочется стать таким же, как он.

2001 г

Разговор

Короткий рассказ о любви.

Жанр: реализм

Мир: Земля, наше время

✦

На улицах царила жара. Футболка обтягивала плечи, едва ли не хлюпая на каждом шагу; грудь подскакивала и опускалась, как два упругих приклеенных мяча. Под ногами струилась пыльная вода, от соприкосновения с текущими обмылками слегка пузырящаяся и вязкая, как речная грязь.

Гортанные крики темноволосых сопровождали ее, как и их взгляды, наполненные жаром и остротой. Иной раз они бывали приятны; сейчас давили на лопатки, как тупые осколки тусклого стекла. Ей не хотелось ни видеться, ни говорить ни с кем.

Жара, облапившая мощеные улицы, прогревшая камни, припекшая грязь у выщербленных тротуаров и ворот, липкими пальцами касалась ее лица. Струйки пота вязли на плечах, делая ткань тяжелой и плотной, как резина.

Нужно было просто покинуть кривые кварталы, дойти до остановки и сесть в блестящий, обтекаемый автобус, который увезет ее… домой.

Темноволосые крутили головами, прикрытыми белыми тряпками, имеющими свое название – но все, связанное с ними, сейчас ей было настолько чуждо, что даже это простое слово она загоняла далеко в глубину, стараясь не думать, не вспоминать.

Мальчишка перебежал ей дорогу, маленький и смуглый, прокопченный на солнце и совершенно не блестящий, абсолютно сухой. Он впитывал жару, словно губка. Он станет сморщенным уже через пятнадцать-двадцать лет. Его спина и ягодицы мелькнули, вызвав в ней что-то знакомое, и вместе с тем неприятное. Она выпустила трепещущий вдох, лишь сейчас осознав, как сжато и напряжено все внутри.

– Хэй, Сайа, нойно д’бе! – крикнул один из черноволосых. – Тил майрокко, са?..

Она не была “майрокко”. Кратко мотнув головой, ускорила шаг. Они не обернулась. Только болтали что-то, быстро и невнятно, она почти совсем не знала их языка. Хрипло рассмеялись. В их голосах плясала насмешка.

Жара истощала.

Микроавтобус подкатил к остановке, девушка пригнулась и вошла, став вторым пассажиром, едущим в город. Раньше она каталась сюда к любимому на велосипеде – через ничейные пустоши и заброшенные минные поля. Теперь так ездить стало совсем опасно… и вовсе не нужно. Эти кварталы и своего последнего милого она покидала навсегда.

Блик от солнца прорвался сквозь затемненные окна, лоскут зноя вплыл через открывшуюся дверь – вошла старушка в цветастых юбках, с ребенком, уселась на переднее сиденье, задвинув дверцу ногой.

В чем смысл всего этого, подумала она, я начинаю эти отношения и обрываю, потому что со временем чувства кончаются, истощаются, как родник. Здесь слишком много родников пересыхает, в этой жаре. Сегодня совсем жарко. Хочу домой. Домой. Домой.

Но дом был гораздо дальше, чем та комната, в которую она поднималась сейчас по лестнице на четвертый этаж, пропуская студентов, спешащих на занятия или лениво идущих спать после ночных дел. Дом… был так далеко.

В солнечном сплетении набухла тяжёлая, подобная вакууму смерти, капля тоски. Лицо скривилось в маску усталого клоуна.

Я не хочу всё это снова, не хочу эти чувства заново, к новому милому, подумала она – но в то же время она хотела, хотела именно это, и именно снова, потому что в этом пряталось неимоверное очарование, переживание, сердце пробуждалось, и пело, жило. Каждый раз начинать заново – в этом был смысл. Все эти милые восхищались ей, любили её; и хоть на несколько месяцев она была тем, кем желала быть, самой собою. Она жила.

Это было просто и сложно, каждый раз совершенно понятно и в то же время непостижимо, восторженно-радостно и цинично-безнадежно. Каждый раз у этого не было будущего, но разве будущее важно для настоящего, которое жадно, предприимчиво и нежно проживалось день за днем?..

Да, думала она, роясь в кошельке и доставая ключ, это ущербная радость. Ну и что. Разве кто-то из них думает обо мне так, как я не могла бы представить? Разве их истинное отношение ко мне имеет настоящий смысл?

Дверь скрипнула и отворилась.

Она вошла в сумрак опущенных жалюзи, в нестройность чужой дешевой мебели, в шумящую свежесть старого кондиционера. Закрыла дверь.

Он сидел на кровати, упираясь локтями в расставленные колени, согнув спину и глядя в пол.

– Давно, – тихо и медленно сказал он, – давно не говорил с тобой.

Она постояла у входа, опустив на полку ключ и кошелек. Сняла туфли. Подумала о чем-то. Безразлично тряхнула головой, освобождая пропитавшиеся жарой волосы от заколки, и стянула футболку, не глядя вперед.

– Часто думаю, – сказал он с каким-то трудом в голосе, словно совершенно не хотел ничего сказать. Или словно считал разговор глупым и бесполезным, и заставлял себя говорить. – Думаю, чем ты занимаешься. Как живешь.

Она молчала, стоя перед зеркалом полуголая и рассматривая себя вместо того, чтобы идти в ванную.

– Я знаю, что тебе безразлично, и ты не услышишь. Ну… мне-то не все равно. Я думаю о тебе.

Она потянулась, выгибаясь