Потом я заговорил о германских делах, о позиции Гитлера и о возможности возврата Германии в Лигу наций.

– Если бы сенат одобрил 30 января вашу рекомендацию, Германия, несомненно, вернулась бы в Лигу, – сказал я. – Престиж правительства вырос бы неизмеримо, и торговые отношения Соединенных Штатов с другими странами значительно улучшились.

Рузвельт согласился со мной, но как будто не слишком сожалел по поводу решения сената. Мне кажется, он не был в этом деле достаточно настойчив.

Я сказал ему, что Херст действительно сделал то, о чем шла речь, и что, по-моему, он близко связан с германскими нацистами. Я обещал, как только приеду в Берлин, прислать доказательства, подтверждающие, что Херст помогает итальянскому диктатору. Рузвельт сказал, что это очень его интересует. Поговорив немного о дипломатической службе и о расточительности наших дипломатов (при этом президент сказал: «Со времен Теодора Рузвельта богатые люди сильно вредят дипломатической службе своими непомерными тратами»), я откланялся и пожелал президенту успеха в его деятельности.

Однако сам я никак не могу избавиться от чувства, что в Германии я бессилен сделать что-либо. Никакой оптимизм не избавит меня от сомнений. Теперь, когда сенат принял свое решение от 30 января, старые его члены, составляющие меньшинство, станут претендовать на руководство внешней политикой Соединенных Штатов.

Пятница, 8 февраля. Сегодня я завтракал с членами сенатской комиссии по внешним сношениям. Сенатора Бора на завтраке не было, зато присутствовали Робинсон, Джонсон, Джордж и другие. Джонсон начал разговор с намеков на фальсификацию истории. Это дало мне повод сослаться на уплату долгов при Вашингтоне и непризнание долгов в период с 1830 по 1850 год. Сенатор от штата Калифорния сделал вид, будто его это нисколько не удивило. Когда меня спросили, каковы сейчас международные отношения в Европе, я сказал.

– Решение сената относительно Палаты международного суда – огромная ошибка. Оно задерживает развитие нашей внешней торговли и лишает нас возможности потребовать через международную организацию от Германии отчета в нарушении ею договора летом прошлого года. Эта организация, возможно, не сумела бы принудить Германию возместить убытки, но зато придала бы делу всемирную огласку, позволила Соединенным Штатам занять очень выгодную позицию и значительно подняла бы авторитет нашего правительства во всем мире.

Робинсон, который поддерживает Рузвельта в сенате, сразу же согласился со мной. Балкли, сенатор от штата Огайо, тоже согласился, хотя и обнаружил изоляционистские взгляды, которые несколько меня удивили. Сенатор Джордж из штата Джорджия также поддержал меня, но потом стал доказывать необходимость протекционизма, против которого демократы обычно возражают. Прежде чем мы расстались, я узнал, что два сенатора голосовали против вступления Соединенных Штатов в Палату международного суда, но, когда увидели, что резолюция, внесенная президентом, все равно не пройдет, изменили свою позицию. Они голосовали так только для того, чтобы угодить своим избирателям, которые имеют об этом деле самое смутное представление. Таково одно из слабых мест американской демократии. Когда мы распрощались, у меня было такое чувство, что подлинное обсуждение международных отношений изменило бы позицию сената – нужно было только правильно осветить перед комиссией по внешним сношениям факты и их возможные последствия.

В сенате рассматривался какой-то срочный вопрос, и все члены комиссии торопились вернуться на свои места, чтобы приступить к голосованию. Через некоторое время сенатор Балкли представил меня сенатору Наю, который очень разумно провел расследование дела о продаже немцам оружия. Он, как оказалось, гораздо лучше осведомлен в международных делах, чем я мог ожидать. Я очень удивился, когда он сказал:

– Государственный секретарь Хэлл, а также мистер Роупер охотно помогали мне и просили только не предавать дело огласке – это могло бы помешать нашим представителям за границей получать необходимую информацию.

Газеты внушили публике, что Хэлл и Роупер не давали комиссии, возглавляемой Наем, необходимой информации. Мне кажется, сенатор Най искренне и бескорыстно служит обществу.

Среда, 13 февраля. Сегодня я завтракал в Нью-Йорке с Адольфом Охсом и сотрудниками газеты «Нью-Йорк таймс». Среди приглашенных были Джон Финли и еще восемь или десять видных журналистов. Разговор был чрезвычайно интересный: почти все сотрудники «Нью-Йорк таймс» хорошо знают положение в Европе. Простодушная прямота Охса, владельца этой газеты, меня заинтересовала. Не было и следа сектантской ненависти.

Четверг, 14 февраля. Мы возвращаемся в Берлин, где я должен приступить к своим тяжким обязанностям. На океане снова ожидается шторм, но мы надеемся, что он будет не таким сильным, как в декабре.

Суббота, 23 февраля. Наконец мы на месте. Опять надо браться за прежнее щекотливое занятие – наблюдать и ровным счетом ничего не делать. Настроение у меня скверное. Я все время боюсь, что никогда не кончу писать свой «Старый Юг».

Вторник, 26 февраля. Сегодня в полдень я поехал в министерство иностранных дел, чтобы, как принято, засвидетельствовать свое почтение министру Нейрату. Он встретил меня очень сердечно, сердечнее, чем когда-либо с тех пор, как я приехал сюда в июле 1933 года. Я передал ему привет от государственного секретаря Хэлла. Интересно, дошел ли до него слух о том, что я не вернусь в Берлин и американское правительство оставит мою должность вакантной на неопределенно долгое время – один корреспондент вашингтонской газеты сказал мне, что получил такие сведения по телеграфу из Берлина.

Нейрат откровенно говорил о тяжелом экономическом и политическом положении Германии, заметив, что страна долго не выдержит, если не оживится международная торговля. Я признался в своих опасениях, что подобные же трудности стоят перед Соединенными Штатами. Он подчеркнуто одобрительно отозвался о рузвельтовском плане восстановления промышленности и высказал опасение относительно оппозиции сената, который, по его словам, ведет себя совсем как рейхстаг накануне гитлеровского путча. Во время этой беседы было сказано так много, что, вернувшись к себе, я сразу сообщил о встрече в Вашингтон, кратко изложив содержание беседы. Нейрат сказал, что боится, как бы политические сделки между отдельными группировками, направленные против подлинно национальных интересов, не привели к ниспровержению демократии в Соединенных Штатах.

Пятница, 1 марта. Сегодня мы поехали на первый официальный дипломатический обед в особняк, занимаемый советским послом, – самую большую из всех дипломатических резиденций в Берлине, еще более роскошную, чем знаменитый старый дворец Гинденбурга на Вильгельмштрассе, где одно время жил Бисмарк. Собралось сорок гостей. Почетным гостем был Нейрат, а вторым после него по рангу – французский посол Франсуа-Понсэ. Я встречался в свое время почти со всеми присутствующими, но половину из них не мог припомнить. Здесь был и бедняга Эрик Клейбер, дирижер, которого в декабре уволили из театра. Он еврей, но ему удалось как-то поладить с нацистами, и, как нам казалось, ему ничто уж не угрожает. Он уволен, потому что позволил себе исполнить произведение еврейского композитора во время одного из своих концертов в оперном театре. Клейбер немного заискивал передо мной, и Нейрат заметил это. Летом Клейбер поедет на знаменитый Зальцбургский фестиваль.