Как ни несовершенно было мусульманское законодательство с самого начала, оно, путем искусственной системы применения аналогии и тонкого анализа, было приноровлено к сложным потребностям довольно развитой цивилизации, и с ним можно было хозяйничать. Монголы же принесли очень простое и неопределенное обычное право, которое ставило вверх дном все частные правовые отношения, так что еврейский визирь языческого ильхана Аргуна около 688 (1289) г. сам счел более полезным прибегнуть опять к мусульманской юриспруденции.

Все, что нам известно о первых пяти преемниках Хулагу, выказывает их настоящими варварами, которые в лучшем случае знали военное дело, но кроме этого уже ничего не понимали и ничему не учились и попытки которых хоть сколько-нибудь сблизиться с персидской культурой сводились лишь к отречению от немногих качеств своего племени и приучению себя к порокам своих новых подданных. Сын Хулагу, Абака (663–680 = 1265–1282), который унаследовал от отца по крайней мере энергию, очевидно, умер от delirium tremens[218] (белой горячки). У следующего за ним государя, брата его Токудара (680–683 = 1282–1284), хватило настолько ума, чтобы самому принять ислам и этим начать сглаживать различие между монголами и персами; но у него не хватало ловкости, чтобы победить естественное отвращение его родственников и предводителей против такого предприятия; а так как он более думал о своей жене, на которой только что женился и в которую был безумно влюблен, то пал жертвой восстания, поднятого его племянником Аргуном, сыном Абаки. Но правление Аргуна (683–690 = 1284–1291) представляет собой лишь неуверенное хождение ощупью кровожадного тирана, притязательное тщеславие которого превышало разве только его неспособность. Против брата его Кейхату (690–694 = 1291–1295), изнеженного и развратного юноши, начальники племен подняли всеобщее восстание, благодаря которому достиг престола сначала Бейду, внук Хулагу, но лишь для того, чтобы через несколько месяцев снова быть сверженным сыном Аргуна Газаном.

Газан (694–703 = 1295–1304) в самом деле был одним из самых выдающихся мусульманских государей вообще, если только его панегиристы не слишком восхваляли его. Во всяком случае, поступки его свидетельствуют о том, что он был столь же искусный воин, сколько толковый политик. Он сам не раз отправлялся против внешних врагов, например против мамелюков и джагатайцев, и, хотя завоевания его в Сирии были непрочны, все же он всюду сумел возбудить к себе уважение. Он первый воздержался от до тех пор соблюдаемого обычая получения инвеституры от великого хана и этим явно провозгласил независимость своего государства, которая на самом деле существовала уже давно. Но главная заслуга его заключалась в том, что он принял и провел меры для того, чтобы дать своей стране известную внутреннюю силу и сносное управление. Принятие им ислама[219] вместе со всем войском и примирение между взглядами управляющих и управляемых было самым малым делом. Прежде всего, он велел привести в общий порядок законные юридические отношения земельных собственников, которые везде были крайне запутанны, и в то же время, согласно более справедливой оценке, изменить подати, назначение которых до этого времени зависело от прямого произвола монгольских начальников и их не заслуживавших доверия персидских помощников. Он же велел предпринять более точное определение военных обязанностей ленных владетелей; далее были наконец разграничены области действия монгольского и мусульманского права и, благодаря учреждению общего верховного суда, сделалось возможным упорядоченное судопроизводство. Для того чтобы постепенно исправить разорения последних лет, он старался побудить жителей к заселению и возделыванию округов, обратившихся в пустыню, и при этом поддерживал население освобождением от податей; для поднятия торговли и обмена злосчастные бумажные деньги были отобраны и принялись за чеканку полновесных монет. К сожалению, жизнь этого государя была сокращена наследственною склонностью монголов к пьянству, которая в персидском климате имела всегда самые неблагоприятные последствия; а царствование его, продолжавшееся едва девять лет, было недостаточно продолжительно для обеспечения основательного проведения его реформ.

Тем не менее Газан снова настолько возвысил уважение к своей династии, что брату его, Олджайту или Худабенде[220] (703–716 = 1304–1316), обеспечено было довольно спокойное царствование. Он был человек доброжелательный, но крайне жадный к наслаждениям, ему, однако, принадлежит выдающееся место в ряду восточных государей, так как он, первый из царей всей Персии, принял шиитизм. Если большинство персов и задолго до этого времени несомненно придерживалось веры в имамат Али и его потомков, то все же официальные слои общества, в особенности духовенство и законоведы, во время владычества турок почти все оставались суннитами, поэтому Газану было особенно важно привести в исполнение свой переход к этой форме исламской религии. Что побудило Олджайту переменить веру – нельзя сказать с достоверностью. По всей вероятности, дело решило более свободное понимание шиитами законов о браке, которые дозволяли хану устраивать дела гарема более по своему вкусу[221]. Но этот шаг не имел важных последствий, так как он изменил очень немногое в уже существующих условиях, ведь принципиальное равнодушие монголов к религиозным подразделениям их подданных и без того никогда не налагало препятствий к распространению шиитизма. Если Олджайту во время его царствования и приходилось бороться с непокорностью правителя Герата (705/06 = 1306 г.), то это было не ново; но уже во время правления сына Олджайту, Абу Саида[222] (716–736 = 1316–1335), ясно обнаружилось, что снова начинающаяся строптивость эмиров теперь в короткое время приведет страну, в которой Газан ненадолго водворил временный порядок, к быстрому падению.

Абу Саиду было всего 12 лет, когда он был возведен на трон, благодаря влиянию могущественного монгольского начальника, Чобана, наместника Хорасана; этот-то Чобан, прикрываясь его именем, управлял одиннадцать лет. Управлению его часто мешали восстания эмиров и наместников, которые завидовали слишком могущественному и выступающему с монгольскою грубостью товарищу; даже собственный сын его, Тимурташ, управитель Малой Азии, в 722 (1322) г. пытался стать независимым и напал на мысль разыграть роль махди, то есть воспользоваться уже раньше распространенною среди населения Малой Азии склонностью к сектантству, воспользоваться ею против отца, который стал ревностным суннитом и даже побудил самого Абу Саида отступиться от правоверного вероисповедания. Сын, правда, снова подчинился Чобану, приблизившемуся с войском; но он подал дурной пример и, когда Абу Саид в 727 (1327) г., тяготясь опекой самовластного мажордома, велел убить его с двумя сыновьями, его собственное могущество почти тотчас после этого было сломлено. Правда, Тимурташ, получив известие о свержении отца, бежал в Египет, где Мелик Насер, желая добиться казни одного сирийского эмира, убежавшего к монголам, велел по просьбе Абу Саида убить Тимурташа; но сам Абу Саид потерял всякое значение в глазах своих крупных ленных