Мария Ивановна достала из-под подушки толстую церковную книгу. В ней оказалась тетрадь, исписанная аккуратным, твердым почерком. Нашла нужную страницу, на которой был переписан какой-то документ, и попросила меня зачитать выдержку из него. Сверху листа были обозначены фамилии зачинщиков деревенского бунта – Иван Андриянов, Яков Петров, Николай Иванов. Представители суда пытались уговорить крестьян прекратить сопротивление и признать решение суда. Но те были людьми находчивыми, смелыми, потому не поддались уговорам. Они заявили о своей позиции, которая была дословно записана в протоколе. Я прочел ее вслух: «По безграмотству своему они сей прочитанный указ признают недействительным, ибо таких указов-то много можно написать, а вот духовное завещание господина Озерова законно и обнадеживает их быть вольными хлебопашцами, а потому в повиновение к наследнику его не пойдут. А покорятся они только в том случае, если сам Государь их об этом попросит».

– Видимо, у этой истории плохой конец? – спросил я хозяйку дома.

– Плохой, – ответила она. – Непокорных арестовали, предали суду. Другие заплатили новому хозяину оброчные деньги в сумме 1760 рублей. Предприимчивый крестьянин из деревни Иверцово Егор Лаврентьев решил спасти земляков, отыскать правду в Петербурге. По подложному паспорту он самовольно пустился в дорогу. Но его попытка попасть на аудиенцию к императору Александру I не увенчалась успехом.

Из школьных учебников истории я помнил, что именно перу Александра I принадлежит указ «О вольных хлебопашцах». По нему помещикам разрешалось отпускать крестьян с 1803 года на волю с обязательным наделением их землей. Николай Петрович Озеров обладал прогрессивными взглядами, доброжелательно относился к своим крестьянам, потому и решил выполнить указ императора. Но на местах не все помещики обладали добрым характером и готовы были перестать управлять своими подданными. Таким узурпатором оказался племянник Озерова. Если бы хлебопашцу из деревни Иверцово Егору Лаврентьеву удалось переговорить с императором, мечтающим об освобождении крестьян, то история с завещанием Озерова пошла бы наверняка по другому, положительному, сценарию.

– Мария Ивановна, вам, как человеку верующему, наверняка памятно время, когда в селах разрушали церкви и арестовывали священников, – я перевел разговор на другую тему. – Неужели это правда, что православные крестьяне принимали в этом преступлении активное участие?

– Порой все было по-другому, – горестно вздохнула собеседница. – Крестьяне прятали иконы, церковные книги. А церкви ломали приезжавшие в село начальствующие коммунисты.

– И вы можете рассказать историю, как крестьяне заступались за священников, выступали в их защиту?

– Вам лучше расскажет моя знакомая Валентина Петровна Покровская. Она помнит, как в ее родном селе Покровском зимним днем тридцатого года увозили в тюрьму священника Алексея Петровича Капорского и его сына Петра, бывшего белого офицера. Милиция разгоняла собравшихся на протест людей, а они не расходились, плакали.

На следующий день я нашел Валентину Петровну. Только жила она уже в другом месте, переехала в село Неверково. Тот день, когда арестовали семью священника, она помнила хорошо.

– Народ, действительно, плакал, прощаясь со своим священником, – тихонько повторила Валентина Петровна. – А он кричал им с телеги: «Прощайте! Я ни в чем не виноват». Я стояла тогда в толпе. Вдруг матушка Варвара Петровна отыскала меня и потащила к себе в избу. Как сейчас помню, в комнатах было чисто, уютно и никаких барских излишеств. Богатством были книги, не только церковные, но и художественные. Матушка велела мне взять их столько, сколько я могла унести, иначе они пропадут, сгорят в кострах…. Я набрала охапку книг и унесла их домой. Читала их много лет. Затем читал мой сын да сирота, которого я приютила. В то время в стране была нехватка бумаги, и они использовали их вместо тетрадей.

– Почему селяне пытались заступиться за священника?

– Более душевного человека, чем Алексей Петрович, я не знала. Его любили в селе все. Где горе – там он. И не зовут – сам придет, постарается сделать так, чтобы развеять печаль, чтобы легче было пережить беду. Никого насильно в веру не обращал. Жалел людей. А уж такой трудолюбивый был! И матушка у него хорошая женщина была. Детки замечательные. Два сына и две дочери.

– Что стало с детьми?

– Дочери замуж за священников повыходили. Старший сын Петр Алексеевич был самым образованным. Но, правда, очень уж горделивый. До того, как его арестовали, он часто приходил на заседания сельсовета, активно там выступал. Однажды моя мама пришла с такого заседания и сказала, что Петра Алексеевича голоса лишили. Я не знала, что такое «голоса лишить». Побежала все рассказать матушке Варваре Петровне. А та хладнокровно заметила: «Да и к лучшему это. Помолчит, а то все высовывается со своим языком». Другой сын священника – Николай Алексеевич выучился на агронома и уехал жить в Углич. К нему потому матушку увезли, там она и доживала свой век. После ареста Алексея Петровича дом конфисковали под избу-читальню. Матушке разрешили жить в отдельной маленькой комнатке. Имущество распродавали с торгов в Звенячеве. И корову, и лошадь тоже забрали. Когда в село пришла весть, что наш священник погиб на лесозаготовках, мы отслужили в церкви службу по нему. Народ опять плакал. Кстати, плакал он и тогда, когда колокола сбрасывали. Самый большой из них не разбился, только наполовину в землю ушел.

Перед тем как попрощаться с Валентиной Петровной, я достал газету с публикацией списка реабилитированных священников. В них значилась фамилия Алексея Петровича Капорского и его сына Петра. Время доказало их невиновность перед страной и земляками.

Валентина Петровна прочла молча и горькие слезы неудержимо потекли из ее глаз по морщинистым щекам. То были слезы обиды и горя. Загублена жизнь священника, пользующегося глубокой любовью и уважением среди односельчан. Разрушен его дом, церковь. И лишь память людская остается незатоптанной, кровоточащей и призывающей нас к милосердию и созиданию.

* * *

Коллективизация в районе, как и в целом по стране, прошла тяжелым кровавым катком по судьбам многих крестьян. Чтобы понять, как проходила коллективизация и какие она дала результаты, я неделями и месяцами просиживал в архивах. Неоценимую помощь в подборе материалов мне оказывала заведующая Борисоглебским архивом Лидия Павловна Седова.

А началась коллективизация в России с решений XV съезда ВКП (б), состоявшегося в Москве в декабре 1927 года. Этот съезд вошел в историю, по мнению большевиков, как аграрный, ибо на нем наметился коренной перелом в развитии деревни. Суть его была простой – перейти от мелких крестьянских хозяйств к созданию крупных сельхозпредприятий.

Я читал материалы партийного форума и удивлялся: в них ставилась задача не разорять кулаков, не отнимать и делить, а создавать добровольные коллективные хозяйства путем убеждений и показа положительных примеров работы созданных колхозов. Резолюция съезда так и гласила: «Где выход для сельского хозяйства? Национализированная промышленность должна и будет развиваться ускоренным темпом. В этом гарантия нашего продвижения к социализму. В этом гарантия того, что будет, наконец, индустриализировано само сельское хозяйство. Где же выход? Выход в переходе мелких и распыленных крестьянских хозяйств в крупные и объединенные хозяйства на основе общественной обработки земли, в переходе на коллективную обработку земли на базе новой, высшей техники. Выход в том, чтобы мелкие и мельчайшие крестьянские хозяйства постепенно, но неуклонно, не в порядке нажима, а в порядке показа и убеждения объединять в крупные хозяйства на основе общественной, товарищеской, коллективной обработки земли с применением сельскохозяйственных машин и тракторов, с применением научных приемов интенсификации земледелия. Других выходов нет. Без этого наше сельское хозяйство не в состоянии ни догнать, ни перегнать наиболее развитые в сельскохозяйственном отношении капиталистические страны».