***

Зала, куда я прохожу по нескончаемым коридорам, высокая и просторная. Потолок испещряют орнаменты, звезды в сплетениях ветвей. Горит очаг, внесли привычный полукруглый стол ― низкий, такой, чтобы удобно разместиться на набитых душистыми травами подушках. Мы непривычны к стульям, хотя они были здесь прежде. Мэчитехьо избавился от большей части мебели и одежд; все это долго пылало в уличных кострах, вокруг которых люди победно танцевали и взывали к духам. О том, что обстановка некогда была иной, напоминают лишь цветные рисунки на стенах некоторых комнат ― сцены жизни «зеленых» и «звериных». Забредая туда и задавая учителю вопросы об этих балах, представлениях, пирах, я слышал неизменно одно: «Забудь, они жили как бледнолицые». В тоне Зоркого Следопыта звучало отвращение. Слово «бледнолицый» почти столь же бранно, как «экилан». Я даже не знаю в точности значения. «Бледнолицые» ― подобные Жанне? Их дом ― Планета? Или…

– Белая Сойка. Мне не хватало тебя…

Вождь плавно встает, шагает навстречу и поднимает ладонь к груди. Черные волосы сегодня не убраны и не украшены, струятся тяжелой волной. Лоб болезненно серый, как и все лицо; морщины заметнее; под нижними веками круги. И все же он тепло улыбается, а глаза вспыхивают радостью. Отеческой радостью, от которой я неловко замираю. Меня растила мать, отец погиб, и странно обрести нового сейчас, пройдя уже все обряды, превращающие мальчика в мужчину.

– Здравствуй, вождь. ― Я тоже поднимаю ладонь. ― Мне было жаль уходить, но тем радостнее вернуться.

Карта начерчена. Озера…

– Позже об озерах, ― мягко обрывает он и жестом зовет сесть. ― Я не сомневался, что вы справитесь. Вы ― моя опора, и… ― губы подрагивают в усмешке, ― еще живы не просто так.

Стол накрыт, но почему-то я не голоден. Не привлекают даже нежнейшая запеченная дичь и фрукты из дальних, недавно присоединенных рощ. Я лишь наливаю апельсинового вина из плетеного кувшина, наполняю и чашу вождя. Тот, наблюдая, кивает в знак благодарности, но не притрагивается к напитку.

– Ты не весел, Белая Сойка. Путешествие утомило тебя?

Предупредительный тон, лазейка для удобной лжи. Я никогда не пользуюсь подобными и отвечаю ровно, но предельно честно:

– Наше путешествие окончилось два дня назад, вождь. И два дня назад я желал увидеть тебя и осведомиться о твоих делах, но не смог и решил, что впал в немилость. Ныне же…

– Ты злишься на меня, ― снова низкий голос обрывает мой. ― Что ж, твое право, но знай злости меру. Я ничего не должен тебе и принимаю ровно тогда, когда могу.

Он указывает мне на место, как и подобает. От тона пробирает озноб: еще недавно я не дерзнул бы так себя вести. Но я не отвожу глаз. Плавно подношу к губам чашу с вином.

– Прости, Вождь. Ты ничего не должен мне, зато я как лидер твоего отряда должен беспокоиться о тебе и беспокоюсь. Не за этим ли ты держишь меня?

Все же отворачиваюсь и устремляю взор в пламя. Камин главной залы высокий, в человеческий рост. Я слышал, раньше здесь сжигали тех, кто особенно провинился перед Вождем: поднимали выдвижную решетку до упора, и камин превращался в пылающую клетку. Такие сожжения были забавой на пирах. Впрочем, это рассказывал мне кто-то из «зеленой» прислуги, а они болтают о нас много вздора.

– Не за этим. ― Раздается добродушный смешок. ― Во всяком случае, не только. И, возможно, тебе следует знать, что я хотел встретиться раньше, но сложилось иначе. У меня было дело. Оно отняло много времени… и сил, как видишь.

Он отпивает вина. Отламывает хлеба, обмакивает в какой-то соус. Белый мякиш напитывается кровавым цветом. Мэчитехьо резко, с отвращением бросает хлеб в пламя. Оно шипит.

– Вижу, Вождь. И это заботит меня еще более.

– Не тревожься. ― Глаза загораются при повороте головы, ловят огонь. ― Время тревог еще не пришло. Я… много думал в твое отсутствие. Над всем, что происходило, происходит и должно было произойти. И кто знает… может, еще произойдет.

– Не понимаю тебя, Вождь. ― Я снова подношу к губам чашу и с трудом делаю глоток.

Он смеется, слегка щурясь, смехом существа не счастливого, а скорее одержимого. Хохот страшный, осыпающийся, низкий, как близящиеся грозы сезона Дождей.

– О мой друг. Мой друг… как ты молод, как много не видишь. Впрочем, никто не видит. Не видел. И пока не видел, все шло, как нужно.

Так же быстро, как вспыхнуло, веселье гаснет, сменяется знакомой тоскливой яростью. Мэчитехьо сжимает кулак, склоняет голову, невидяще глядит в точку на столе. Губы беззвучно шевелятся, ноздри по-звериному трепещут.

– Вождь, ― окликаю с дрожью. ― Тебе дурно?

Вопрос замирает в воздухе на целых несколько мгновений чужого безумия, которое я вынужден наблюдать.

– Я говорил с духами, ― наконец шепчет Злое Сердце, вскидываясь, глядя теперь исподлобья. ― Говорил и молился, мне было что вымаливать. И они сказали: вскоре все либо наладится, либо навеки кончится. Либо одно… либо другое. Что бы ты предпочел, Белая Сойка?

– Я?.. ― недоуменно ищу в словах подсказку или подвох. ― Я не знаю, о чем ты говорил с ними и говоришь со мной. О будущем народа? Или о… себе?

Он подается ближе. Убеждаюсь: лицо увядшее, выглядит изнуреннее, чем когда-либо. И все же каждое движение по-прежнему дышит силой. Опасной силой, которую не стоит злить.

– Ты очень умен, Белая Сойка. ― Мэчитехьо улыбается почти восхищенно; глубокие морщины прорубают углы рта. ― Умен и храбр, раз дерзнул предположить, что я пекусь не только о народе. Всю жизнь я думал лишь о вас. Но ныне…

Он осекается, качает головой. Доливает нам обоим вина, но, как и я, не прикасается к пище. Я молча жду, зная: он закончит. Закончит, раз начал.

– Мое сердце хочет мира, Белая Сойка, слышишь? ― Он больше не улыбается. ― Покоя. И каким будет покой, счастливым или смертным… в черной пелене, где я пребываю, это уже почти не имеет значения. Ты понимаешь? ― Но ответа он не ждет. ― Нет. Если бы ты мог.

Мы замолкаем, оба смотрим на огонь. Мне вдруг видится там существо ― чья-то давняя жертва, была ли она, или беседа просто разбередила мое воображение? Но вот тонкий женский силуэт тянет руку, становится четче; чудится, будто я узнаю его. Движение рядом отвлекает меня: Вождь опять склоняет голову, болезненно закрывает глаза трясущейся ладонью.

– Нет… нет. Белая Сойка, приглуши пламя. Оно меня слепит.

Он всегда любил, чтобы разом пылали десятки поленьев, чтобы огонь плясал повыше и был ярким, как уличные костры. Но сейчас я рад подчиниться: есть что-то нехорошее в сегодняшнем пламени. Я выливаю на головни целый кувшин воды. Рыжие языки притухают.

– Благодарю тебя. ― Мэчитехьо выпрямляется. ― Благодарю и… благодарю духов за твое существование. ― Рука тянется ко мне, судорожно сжимает плечо. Острый взгляд впивается, продирает и то ли допытывает, то ли кричит о помощи. ― Белая Сойка, ты мой третий сын. И неважно, от чьего ты семени. Как я рад, что обрел тебя.