Пальцы крепче тисков, глаза жарче полузадушенного пламени. Но Вождь дрожит и на мгновение кажется почти стариком, прежде чем обрести прежний облик ― воина в расцвете, страшного и величественного. Я знаю: рука, вырывающая сердца, легко сломает мне ключицу, но не боюсь. Что бы я ни слышал и ни видел, я никогда по-настоящему не боялся Вождя. Не боялся, но верил ему, как верили избравшие его духи. Не это ли он ощущал, доверяя мне в ответ?

– Третий сын… ― сдавленно повторяет он, и я решаюсь спросить:

– Где же… первые два?

У Мэчитехьо нет жен, нет детей. Он не сближается ни с кем даже для недолгих утех, во всяком случае, никто не слышал об этом, и, вероятно, это правда. Шаману лучше с пустым сердцем, силы он должен отдавать дару, ― так у нас верят. Страсти туманят ум, глушат зов духов, ― так сам он говорит, равнодушно глядя на гордых дочерей нашего племени и сладко пахнущих дикарок с цветами в волосах. Так было при мне, отце, отце отца. Но ведь иные говорят, Мэчитехьо древен, даже древнее Форта. Что он оставил в прошлом?

– По Ту Сторону, Белая Сойка. ― Он все приглядывается ко мне, и снова улыбка чуть оживляет лицо. ― Ты ведь знаешь о месте, откуда мы ушли, о жизни, которую влачили. ― Пальцы сжимаются. ― Не слушай жрецов. Мы не строили башен, мы забрали их, пусть и по праву. А прежде у нас был иной дом. Тот, о котором ты иногда грезишь.

Он выпускает меня. Глаза застывают, и я не могу двинуться, завороженный догорающей там скорбью.

– Первый сын… ― Вождь поводит пальцами перед моим лицом, и хищная кошка вспыхивает из искр, мчит по воздуху, замирает на ладони и начинает бешено метаться, ― зачат в юной глупости, с женщиной, мне не принадлежавшей. Мы скрыли позор, и до конца мать отрицала его, боясь и меня, и мужа. Мальчик вырос в мужчину, я знаю: он силен. Одно создание в том мире назвало его Черной Пантерой. Имя это ему подходит.

– Ты призывал его? Призовешь?

– Никогда. ― Вождь сжимает кулак, кошка тает. ― Он тень с чужой душой.

Вождь сидит сгорбленно и безмолвно несколько мгновений, затем выпрямляется. Над раскрывшейся ладонью оживает другое огненное создание, мотылек. На трепещущих крыльях ― почти ослепительные глаза.

– Второй сын… ― вновь заговаривает Мэчитехьо, ― дитя моего проклятья. Я овладел его душой, когда он был в утробе; он ― мои глаза и уши в том мире, на случай беды или нужды. У него стойкий дух, он сражается со мной. Сражается все время и не покоряется надолго. Но несколько раз он уже помог мне. Помог и ныне, в деле, заставившем меня затвориться в покоях. Он указал мне путь.

– Деле?..

Мэчитехьо не слышит или скорее не желает слышать о главной моей тревоге. Он снова сжимает кулак, сдавливая в судорожной хватке мотылька.

– Но и второй сын мне не дорог. Однажды я освобожу его, а он даже не заметит. Зато… ― когда рука разжимается, над ней огненная птица, ― у меня есть ты, Белая Сойка. Сын, мною не зачатый, не околдованный, но единый душой. И… ― Он легко дует на птицу, чтобы та пропала, ― у меня кое-что есть для тебя. Я не думал дарить это сейчас, но не думал и о честной беседе. Может, так угодно духам.

Он недолго ищет что-то в складках одеяния, наконец вынимает нож с костяной рукоятью. По ней тянутся растительные орнаменты, в орнаментах ― лики. Среди листвы сверкают зеленые камни.

– Я не вдохнул сюда волшебства, ― тихо говорит Вождь. ― Это оружие лишь для простого боя. Им я бился со здешним правителем. Оно твое. Если меня не станет… ― Нож ложится в мою дрогнувшую ладонь, ― отдели лезвие от рукояти. Там найдутся все ответы.

Киваю, сглатывая ком. Мне хочется возразить на «Если меня не станет», ведь это нелепо, невозможно: Вождь непобедим, никто даже не дерзнет сразиться с ним, тем более существа, ютящиеся в лесах. Но я знаю: Мэчитехьо разгневается, увидев хоть проблеск моего ужаса. И не будет более разговоров, забудутся слова «третий сын». Те двое, Пантера и Мотылек… они сильны. Но я сильнее.

–Благодарю, Вождь. ― Провожу по рукояти пальцами, потом вешаю нож на пояс. ― И обещаю поступить, как тебе угодно. Но я все же буду верить, что время твое…

– Умножится, ― заканчивает он за меня совсем мягко. ― Да. И не только мое, Белая Сойка. ― Он вдруг начинает подниматься. ― Что ж. Теперь я уверен: ты должен узнать кое-что еще. Самое важное. Идем.

Остается лишь подняться, оставив стол, ― ни одно блюдо так и не тронуто. Мэчитехьо по коридорам следует к личным покоям. Дверь, ведущая в первую же залу, на замке. А ведь Злое Сердце никогда не запирается, никогда кроме…

Но Жанны нет. Она не являлась.

– Проходи. ― Мэчитехьо поворачивает ключ.

Я переступаю порог и привычно оглядываюсь: здесь почти ничего, кроме старинных рисунков на стенах. Следующая дверь тоже на замке, Вождь открывает ее, затем еще, и еще… Мы проходим шесть комнат. Каждая полупуста, тонет в сумраке. Наконец ― перед дверью, запертой на три замка разом, ― Мэчитехьо снова заговаривает:

– Об этом никто не должен знать. Запомни, или я убью тебя. Ничего не говори. Кивни.

Я киваю. Один за другим открываются замки. Ключи, которыми Вождь пользовался, превращаются в мелких пауков и стремительно разбегаются по стене, прячутся в каменные щели. Дверь со скрипом открывается.

Я переступаю порог.

Пространство освещено, горит камин. Высится кровать под балдахином, да и прочих предметов обстановки больше, чем во всех помещениях вместе. Спальня напоминает комнаты со стенных росписей, комнаты тех, кто, по словам моего наставника, «жил как бледнолицые». Но не это заставляет меня застыть, а потом невольно отпрянуть.

– Это…

У стены меж узких окон ― каменный саркофаг. На крышке высечено уродливое создание, напоминающее обезьяну. Мэчитехьо приближается, плавно проводит по скуле изваяния, затем оборачивается.

– Мы нашли его, Белая Сойка. Нашли. А мой второй сын помог разыскать ее. Теперь все будет хорошо.

Глазницы изваяния полнятся черной пустотой. Камень что-то под собой скрывает, что-то живое или… что-то, что было живым?

– Разве ты не искал его для себя?

Молчание. У изножья саркофага ― пятно крови. И ступивший туда Вождь тоже оставляет алые следы, направляясь ко мне навстречу.

– Я искал его для себя. Но в остальном ― обманул вас всех.

Он поднимает ладони. Рассыпается морок, и на коже проступают длинные глубокие порезы.

Они все еще кровоточат.

Я режу каменным ножом ладонь и провожу по истершимся письменам, ― но тебя не спасет моя кровь. Не знаю вовсе, есть ли кровь, способная пробудить тебя, и к чему она сейчас, когда ты все еще там, по Ту Сторону. Заперта. Заточена. Постепенно превращаешься в то, что, зарывая в землю или сжигая, мы никогда не тревожили, суеверно страшась.