— Детей убив?

— Так какие они дети-то? Выродки… один вот меня…

— Ни за что, ни про что? — Фрол Аксютович от паутины, которой умертвие его опутать норовило, с легкостью избавился. Пустил огня, да и полыхнула паутина та прахом, пеплом обернулась. Марьяна Ивановна лишь поморщилась и ноженькой топнула.

И от удара этого легкого треснула земля.

Засочилась млечным соком туманным.

— А об том, Фролушка, не тебе судить… Вот как предстану я пред Божиней, как спросит она меня, так ей и отвечу, нехай тогда судит, в ирий мне идти аль сгорать в пламени.

Фрол кивнул. Истинно так. Была бы живая, и от человечьего суда не ушла бы, а с мертвой только богам спрос.

— Если бы ты знал…

— Не знаю и знать не желаю.

Туман он унял. И силу мертвую погасил, сколько хватило.

— Не знаешь… ничего не знаешь… слеп ты, Фролушка, был, таковым и остался. — Теперь она говорила ровно, спокойно, и оттого не по себе делалось.

Нет, с одним умертвием Фрол как-нибудь да справится.

Божиня поможет.

— Хочешь знать, что с твоей зазнобушкой приключилось? Конечно, хочешь… спроси. Иди и спроси… и ответит она. Клятвы срок выходит… были три девицы, три красавицы… три магички… не подружки, нет… врать не стану… только одной бедой связаны. Глянулись они человеку недостойному…

Говорила она нараспев.

И покачивалась.

И казалось, сама земля качается, того и гляди сбросит Фрола, а сбросивши, раскроется трещиной глубокой, которая и обнимет его, спутает корнями по рукам и ногам. Втянет в черную пасть…

Он с трудом, но избавился от наваждения.

— Прекратите…

— Одну он обманул… другую снасильничал… только сам-то сие насилием не полагал. Как же, высокая честь… третьей приказал… были и четвертая, и пятая… много их было… что глядишь, Фролушка? Неужто сам о таком не думал?

Она подошла ближе.

Двигалась неловко, переваливаясь с ноги на ногу, широко эти ноги расставив. И на земле оставались глубокие следы, будто после смерти сделалась вдруг Марьяна Ивановна безмерно тяжела.

— Думал, Фролушка, думал… только запрещал себе. А отчего? Оттого, что боялся. Ну как ненароком до правды додумаешься, что тогда делать? Прощать? Мстить?

— Уходи.

Первый знак из запретных вспыхнул в воздухе, дыхнул ледяною силой и был стерт повелительным взмахом руки.

— Спроси у нее, Фролушка… теперь-то уже ответит… спроси и себя, ответ услыхавши, готов ли ты дальше делать вид, что ни о чем не догадываешься? А когда признаешься, тогда и отдай мне рыженьких… я подожду.

Она стерла и три следующих знака, а после, плюнув в лицо мертвой силой — будто ветром горячим повеяло, — добавила:

— Не хватит у тебя, Фролушка, силенок, чтоб со мною совладать. А потому… идите уж… и этого прибери бестолкового…

Шею потерла.

— Студиозус ноне зело наглый пошел. Никакого уважения к старшим!

Царь-батюшка отошел перед самым закатом.

Она сидела подле постели его, сначала одна из многих, пусть и нареченная законною женой, увенчанная малым венцом, тяжесть которого сегодня ощущалась более, нежели когда-либо прежде. Первыми, когда стало ясно, что не очнется постылый, исчезли бояре.

За ними и боярыни.

За кем прислали девку с запиской. Кто и сам сообразил, что нечего более делать в этой пропахшей травами и сыростью комнате. Последними ушли холопки, тихо, тенями проскользнули мимо нее, сделавшей вид, будто не замечает теней и внезапной пустоты.

Он застонал.

Выгнулся.

И тогда она очнулась. Поднялась, преодолевая внезапную слабость. Подошла к окну, закрытому ставнями — в последние месяцы он с трудом переносил солнечный свет, — и решительно ставни распахнула. Воздух был тяжелым.

Летним.

Пахло травами и цветами. И в саду, должно быть, распустились белые розы… и желтые… и алые… было время, когда ее, дикую девочку, розы удивляли и завораживали совершенной своей красотой. Потом она поняла, что совершенство это — кажущееся, а красота… пройдет пара дней, и солнечный свет иссушит лепестки.

— Т-ты…

Он очнулся.

Надо же… всю седмицу пребывал в забытьи, только и мог, что пить с ложечки тягучие отвары да мочиться под себя. Перины пропитались и воняли.

Нет, меняли их, конечно, но… запах оставался.

— Я. — Она подошла, встав напротив окна, не желая возвращаться в смрад и тьму.

— Ты меня…

— Нет, я тебя не травила, если ты об этом спрашиваешь. — Царица не без труда сняла золотой венец, повертела да и бросила на ковры. Покатился тот, зацепился острым зубцом за шкуру да и упал. — Ты давно уже мертв был…

Он закрыл глаза.

И задышал быстро. Часто. Скоро. Она чувствовала, что ждать осталось недолго. И надо было бы уйти… если позволят. Стража, конечно, не выпустит ее из покоев царских, тут и гадать нечего. Но плоха та лиса, у которой из норы лишь один выход.

Уходить.

Тот путь, что за гобеленом сокрыт, ненадежен… многим известно про этот ход. И будут ждать… будут…

И рядом со вторым, что начинался в огромном сундуке…

Зато и третий имеется, его она сама отыскала, и он, заросший пылью да паутиной, многие годы был избавлен от дворцовой суеты. Он вел к конюшням, а уж оттуда… в том пути она оставила и костюм мужской… грудь перетянуть, рубаху попросторней надеть, кафтан черный неприметный накинуть… волосы обрезать… она ведь готова и на этакое пойти. Волосы что? Пустое. Отрастут. А там… морок накинуть…

— Ты… — Он сделал попытку встать, но откинулся на подушки обессиленный и страшный. — Ты меня не любила.

Надо же, рассудок вернулся, не иначе, чем перед смертью.

— Не любила, — сказала она, удивляясь тому, что медлит. Каждое мгновенье приближало ее к гибели. — Но разве тебя когда-либо волновали ответные чувства?

Она присела рядом.

Бежать…

Конь унесет.

Прочь от терема царского, да и из города… золота она прихватит… и каменьев, которые легче золота… и хватит этого, чтобы начать новую жизнь. Где-нибудь в городке, маленьком да унылом, которых в царстве Росском бессчетно.

Купит дом…

Скажется вдовой купеческого звания… честной вдове многое позволено… а она не соврет, говоря о вдовстве… цвет волос надо будет переменить, потому что искать станут.

Или нет?

Объявят умершей. Не признаются в этакой оплошности. Главное, что будет у нее шанс начать иную жизнь. Простую. Размеренную. Скучную.