Именно он подсказал мне, что совсем недалеко от нашего госпиталя раскинулось Вотерманское водохранилище, где попадаются окуни, щуки, форель, карпы и в необыкновенном количестве неведомая в России «солнечная рыба» — американский гибрид леща и окуня. Так что после работы (а раньше 7 часов из лаборатории не уходили, да еще заглядывали на два-три часа по субботам — воскресеньям) летними светлыми вечерами я вырывался на рыбалку. Иногда с Максимом, хотя он был почти всегда занят университетскими делами, активно посещал семинары прозаика Джона Хокса и литаратуроведа Виктора Терраса, с которым Максим познакомил меня.

К началу осени 1988 года пришел мой первый диплом научного сотрудника из Браунского университета. Я стал faculty member, т. е. полноправным членом Браунского научного сообщества. Моя работа по выделению и очистке rBCGF в соавторстве с д-рами Шармой, Майзелем и другими сотрудниками лаборатории была принята для сообщения на иммунологической конференции в конце октября 1988 года. Надо было готовить постер — для представления научных данных и дорожные карты — для путешествия. Когда приезжаешь в новую страну, а в особенности, в страну, куда ты эмигрировал, все происходит в первый раз, как будто родился вновь. Новоанглийская иммунологическая конференция происходила в городке Вудсхолл на острове Кейп Код. Когда-то это был полуостров на юго-востоке штата Массачузетс. В 1909 году началось строительство канала, которое закончилось в 1914 году, превратив Кейп Код в остров. Утром 22 октября 1988 года я положил в нашу «тойоту» постер, Мила уселась рядом как штурман, и мы отправились в наше первое автомобильное путешествие по Америке. Накануне прошла осенняя гроза. Дорога (195-й хайвэй) была мокрая, усыпанная сорванной с деревьев желто-оранжево-красной листвой, солнце било в ветровое стекло, а мы катили и катили по мосту Брага, оставляли позади себя опустевшие здания бывших ткацких фабрик в городе Фолл Ривер, пересекали рыбацкий город Нью Бэдфорд, населенный, как и Фолл Ривер, преимущественно, выходцами из Португалии и островов Зеленого Мыса, катили и катили, пока не доехали до развилки, где дорога поворачивала в сторону Кейп Кода. И вот, наконец, мы поднимаемся на мост, названный по имени городка Борн, потом спускаемся, и мы уже на Кейп Коде.

Городок Вудсхолл раскинулся на побережье Атлантики. В бухте толпились рыболовецкие суда, суденышки и корабли, принадлежащие морской биологической станции. Эта научная флотилия и была основа основ экспериментальной работы биостанции в природных условиях. Плюс — лаборатории, где занимаются молекулярной биологией морских растений и животных. Посредине Вудсхолла синела бухта, когда-то отделившаяся от океана, а затем снова с ним соединенная коротким каналом. Время от времени опускались шлагбаумы, разводились створки мостика, корабли проходили из океана в залив и наоборот. Это мне напомнило Ленинград моей юности. Когда в белые ночи стояли мы часами перед разведенными створками Литейного или Дворцового моста, наблюдая, как из Ладоги по Неве плывут военные корабли, самоходные баржи и пассажирские пароходы, стремясь вырваться в Финский залив, а потом — в Балтийское море. И наоборот: вернуться из Балтики в Ладогу.

Мы запарковались около главного здания биостанции, построенного над самой бухтой. Я зарегистрировался. Мы получили номер в маленькой гостиничке. Я приготовил постер к демонстрации. Сессия начиналась в полдень. Мы с Милой еще успели пошататься по Вудсхоллу, побывать в местном зоопарке, где роль зверей-артистов играли тюлени, которые резвились в бассейне: толкали мяч или ловили рыбин, брошенных служителем. Внутри зоопарка вдоль стен стояли аквариумы, где плавали камбалы, морские судаки, песчаные акулы, угри, ползали крабы и лобстеры. Электрический скат, присосавшийся к стеклу, всматривался в нас глазами брошенного ребенка, который потерял голос от плача.

В моем постере рассказывалось, как был получен рекомбинантный rBCGF и как он был очищен от чужеродных белков. Сравнивался эффект этого рекомбинантного цитокина с натуральным клеточным препаратом. Сразу же завязалась дискуссия. Меня спрашивали: «Не приведет ли введение больным экзогенного rBCFF к подавлению продукции собственного (эндогенного) cBCGF? Не вызовет ли rBCGF стимуляцию злокачественных заболеваний крови?» Вполне естественно, что один из иммунологов, находившихся в большинстве на конференции, задал вопрос: «Не удалось ли наблюдать образования антител при введении BCGF (обоих — клеточного и рекомбинантного) экспериментальным животным?»

После вечерней сессии был прием. Играла музыка, официанты разносили вино и закуски. Мы с Милой танцевали. Теперь, вспоминая мою первую научную конференцию (ведь в Лас Вегасе я был гостем, а здесь — в Вудсхолле — полноправным участником), я с грустью и самоиронией думаю: «Как мы тогда все еще были молоды и как верили в исполнение желаний!» А наутро был прощальный завтрак. Зал, залитый солнцем, синяя вода марины за высокими окнами, запах кофе, обмен телефонами с участниками конференции, «тойота», возвращавшая меня к работе в лаборатории.

Жизнь в лаборатории доктора Шармы стала для меня вполне сносной. Правда, не было состояния поиска, разгадки сюжетных поворотов, как это бывает в хорошем детективе или интересной научной работе. Любой истинный эксперимент (а не повторение чужих работ) похож на детектив, когда знаешь, что искать, знаешь кое-что об условиях, в которых развивается сюжет, но понятия не имеешь, как достичь цели. Мне дали отдельный кабинет с видом на автомобильную стоянку. У меня был рабочий компьютер. Я мог, когда надо было, отправиться в научную библиотеку Браунского университета. Все так. Но едва я начинал разговор с моим шефом о том, что хорошо бы переходить от экспериментов in vitro к опытам на лабораторных животных, мне предлагалось очистить очередную серию препарата rBCGF или попробовать, как действует этот образец на В-лимфоциты, полученные от очередного донора (здорового или страдающего патологией крови). Я прекрасно понимал, что без преклинического этапа — проверки действия нашего препарата на белых мышах — невозможно переходить к применению rBCGF в клинике. Но что-то мешало моему шефу.

Так что я утешался тем, что просматривал иммунологические журналы, в которых публиковались статьи о применении лимфокинов и цитокинов в опытах на лабораторных животных. А заодно, конечно, и журналы по микробиологии, приходившие в Браунскую научную библиотеку из разных стран, в том числе из России. Я брал со стеллажей русские микробиологические журналы, вглядывался в их обложки, как в лица старых знакомых, листал, вспоминал имена, читал статьи. Положение со стафилококковыми инфекциями в перестроечной, как и в доперестроечной России, было крайне тяжелым. Клиники, в особенности акушерско-гинекологические и хирургические, захлестывала волна метициллин-резистентных стафилококков. А вдогонку непрекращающейся стафилококковой пандемии с Запада накатывалась волна AIDS (СПИДа). Не сложно было предположить, что и в России, как и странах Европы, Азии, Африки и Америки, HIV инфекция будет осложняться оппортунистическими микроорганизмами, в том числе, антибиотикоустойчивыми, высокопатогенными культурами Staphylococcus aureus. Так пришел я к неожиданному для себя выводу: надо попытаться обобщить мой и моих российских коллег опыт по борьбе со стафилококковыми инфекциями, то есть написать монографию. Конечно, я должен был это сделать раньше, находясь в положении отказника. Я потерял около девяти лет. Но тогда были причины, которые останавливали меня от сочинения любых статей, связанных с микробиологией. Ведь именно из-за моей работы с инфекциями (туберкулез, стафилококки, холера) мне и было официально отказано в получении выездной визы. Теперь я жил в свободной стране.