Проклятье. Проклятье.

Он выплюнул сигарету и сжал кулаки. Его зрячий глаз воткнулся в танцующую на ночном ветру Марию, как копье. Негр сладострастно вертел ее, и юбки вихрем закручивались вокруг ее смуглых бедер, а потом, схватив за талию, крепко прижимал ее живот к своему животу. У латиносов не танцы, а прилюдное соитие. В танце они просто совокупляются, сволочи. Так нельзя танцевать. Нельзя!

Он подскочил к ним, танцующим, и схватил Марию за локоть. Дернул к себе, отрывая от негра, вырывая из самозабвенья. Она оглянулась на него еще невидящими, полными темного горячего наслаждения глазами.

— Что ты?! Пусти! Слышишь, румба же еще не кончилась! Еще звучит… музыка!

Она задыхалась. Негр, танцевавший с ней, грозно двинулся на него и что-то выхаркнул по-испански — верно, ругательство. Мария сказала ему по-испански на ухо что-то, и негр, ухмыльнувшись, отступил в ночь. «Сказала, наверное, что я ее муж. Или ее мачо», — вне себя подумал Иван.

— Нам надо идти. Слышишь, идти!

Мария поправила волосы. По ее губам блуждала, то гасла, то вспыхивала сумасшедшая улыбка. Так она раньше улыбалась в страсти, когда мы с ней все время были вместе, с горечью и ненавистью подумал он.

— Нам не надо идти, Иван, — сказала она. Золотая цыганская серьга в ее мочке дрогнула. Улыбка острием мачете кольнула ее щеку. — Нам надо только танцевать. Нам только танец один и остался.

* * *

Зал «Ла Плата» гудел. Народу в зале было — как черной икры в открытой ножом банке, если глядеть с высоты, сверху. Разрекламированное шоу танцовщиков из России привлекло сюда, в «Ла Плату», чуть ли не весь Буэнос-Айрес. Аргентинцы, обожая танец, коронуя и обожествляя его, привалили глядеть на шоу «Латинос» целыми семьями. Премьера шоу совпала с началом карнавала, и это было превосходно: сразу после опьянения искусством мастеров — на улицу, в гомон и блеск живого карнавала, в вихри и сладострастные стоны живого танца — на улице, на тротуаре, на набережной, на приморском песке, в дышащей океанской солью и кориандром ночи! Дали уже третий звонок. Женщины в зале обмахивались веерами. Было невыносимо душно. Кондиционеры работали вовсю. За кулисами Мария сидела перед зеркалом в гримуборной, накладывала на лицо последние штрихи краски. Ее черные, с отливом, как вороново крыло, волосы сегодня были не уложены в тугой пучок на затылке, как всегда, а, завитые, свободно струились по плечам, по спине. В ушах болтались массивные кольца золотых серег. Она вызывающе ярко накрасила губы. Навела глаза, густо насурьмила верхние веки, нижние оттенила розовым и синим. Иван стоял сзади, уже одетый, готовый, дрыгал ногами, чтобы не остынуть, сгибал и разгибал руки, разминал пальцами мышцы. Ненавидяще, слепо смотрел Марии в спину. Рядом с зеркалом, на гребешке Марии, изукрашенном поддельными самоцветами, вцепившись в слоновую кость коготками, сидела купленная Марией у мальчика-негра колибри.

— Третий звонок, — сказал он, еле сдерживая себя. — Третий звонок, Мария. Сейчас нас позовут на сцену, а ты все еще малюешься. Тебе не кажется, что надо было все-таки взять в такое большое турне с собой Надежду? Она же мастер. Ты бы так не потела над боевой раскраской.

Мария застыла перед зеркалом со щеточкой для румян в руке. Смотрела своему отражению в глаза. Две Марии пристально смотрели друг на друга.

— Не кажется, — ее намазанные ярко-коралловой помадой губы дрогнули. — А почему это у тебя так голос дрожит, когда ты говоришь мне о Надежде? Ты мне о ней говоришь не первый раз. Ты мне ею уже за все это время, еще с Испании, все уши прожужжал.

«Так, так, отлично, она ревнует, — на миг его охватило торжество и злорадство. — Так, она ревнует к серой козявке! С лица воду не пить, как говорится. Полюбишь и козла… и козу, ежели сподобишься. Она ревнует к этой серой гусенице Наде! Продолжай так же, Ванька, сделай ей больно! Сделай!»

— Прожужжал? — Он шагнул к зеркалу, наклонился над ней, сидящей, и вынул у нее из руки щеточку. — Вполне возможно. Славная девочка. Еще ребенок, правда, несмышленый. Но талантливая визажистка. Далеко пойдет. Еще, глядишь, как Коко Шанель станет. И от нее исходит нечто… нечто сексуальное, как ни странно. Такое странное очарование. Знаешь, когда ее ручки бегали по моему лицу, помнишь, она гримировала меня для концерта в зале «Олимпия» в Париже, я испытал чувство, близкое к оргазму.

Мария встала. Оттолкнула рукой коробочки с красками, румянами, пудрой, тенями для век, помадами и кремами, лежащие горой перед зеркалом. Шагнула к нему. Он не успел ахнуть. Оплеуха прозвучала одновременно с шумно открывшейся дверью гримуборной.

— Сеньора Мария, сеньор Иоанн, — смущенный импресарио кашлянул в кулак, согнулся в три погибели, — веселятся артисты, а может, ссорятся, а может, репетируют эпизод шоу, черт их разберет! — прошу на сцену, публика ждет, полный зал, аншлаг… скорее, музыканты уже настроили гитары!

Мария отшагнула от Ивана. Иван смотрел на нее, как пловец, выпавший в Амазонку из перевернутой пироги, смотрит на крокодила. Или на пиранью.

— Сейчас, — сказали по-английски его губы отдельно от него. — Сейчас мы выходим. Мария, соберись. Извините, господин Санчес. Семейная сцена.

Он повернулся и пошел к выходу из гримуборной. Он слышал, как шаги Марии, ее четкие каблучки, ее туфельки с металлическими подбойками, в которых она танцевала раньше сапатеадо и сегидилью, стучат ему вослед.

Танго. Сколько их было, разных танго, на земле от сотворения Богом танго, аминь.

Утомленное солнце нежно с мо… нежно с мо… нежно с морем проща-а-алось… Заезженная пластинка. Былые годы. Юность отцов, зрелость дедов. Юность Кима. Черная пластинка крутится, аромат счастья, белых ландышей, сирени, первого поцелуя. Слезы, когда уводят из квартиры, где крутится черная пластинка, навек — в лагерь — в тюрьму — на расстрел — чтобы скинуть без вести, без имени, без памяти — в наспех вырытый на окраине города или в глухой тайге, страшный ров. Нежно с мо… Нежно с мо… С морем прощалось…

Танго «Кумпарсита». Беспечное — и трагическое. Улыбка сквозь рыдания. Четкий ритм. Ритм танго — ритм сердца. Танго «Чарли». В русских эмигрантских кабаках Парижа, в притонах Сан-Франциско, здесь, в Аргентине, в портовых ресторанах Буэнос-Айреса, самозабвенно танцевали его.

Но это все — не настоящее аргентинское танго. Настоящее аргентинское танго — вот оно. Они с Марией танцуют его. Они воскресили его нынешнему веку — из небытия.

Ненависть в руке, обнимающей тонкую талию. Ненависть в больших женских глазах, вскидывающихся навстречу суровому лицу, плотно сжатым губам.

Выгибаясь, вертясь, хватая на лету в поддержках и быстрых пробежках по сцене руку Ивана, она думала: вот сейчас, впервые в жизни, он стал очень похож на отца.

Ее сердце молчало. Ее сердце просто работало. Работало, как поршень, как насос. Все ее существо работало, четко и отлаженно, как механизм, совершая работу, которой она отдавала с юности всю себя. Она двигалась по сцене в танго изощренно и умело, то поддаваясь партнеру, то лукаво ускользая от него, и в этом виделась вся ее неистребимая женственность, вся изящная лисья хитрость, странно и внезапно переходящая в гордый вызов, в торжество открытого, жесткого взгляда, пронзающего насквозь, как пикой в бою. Аргентинское танго, какой же ты праздник! Женщина приходит к мужчине на миг. И этот миг она обращает в вечность. И он верит этому. А когда вечность проходит, и она уходит, горделиво вскинув голову, он этому не верит. Он преграждает ей путь. Он грудью встает перед ней, прожигает глазами, простирает к ней руки: моя! Только моя! Не верю, не верю! И тогда она, в страстном повороте, сначала обвивает его за шею рукой, и оба застывают в поцелуе, а потом, не дав ему опомниться, делает шаг вбок и назад. И он застывает с протянутыми в воздухе руками. Потому что музыка гремит и ярится в последнем рыдании, а она — уже ушла. Каблучки простучали. Стальные подковки отзвенели. Гитары бросили рокотать. Тишина.