— Кто как, говоришь? — он снова машинально почесал затылок. — Ну, вот итальянцы, например, к своим чиниться никогда не пойдут — не верят никому своим. И даже если, к примеру, их у себя там не наебут, то они все одно знают — наебут в другой раз непременно. И они лучше ко мне придут, сюда то есть. А те итальянцы других наебывают, кто про них не знает…

— Постой, постой, Толя, а кто про них не знает-то?

— Да и то, правда, — согласно кивнул Толик, поняв вопрос по-своему, — нет таких мудаков уже, кто про них не знает…

«Какой сюжет! — восторженно подумал про себя Алик. — Небольшой, конечно, но — сюжет!»

Толиков помощник выкатил из бокса «Понтиак» и протянул ключи Алику:

— Готово!

Алик рассеянно протянул за ключами руку. Он волновался, как охотник, который может упустить добычу.

— Скажи, Толя, а кто же к своим-то ходит? Какая нация?

Толик, не раздумывая ни секунды, тут же среагировал:

— Так китайцы же! Они только к своим и ходят. И не наебывают. Про других не знаю, а своих не наебывают — точно! Они без наебки друг друга держатся — по-хорошему и сильно дружат… И, вообще, я заметил, они ломаются плохо, ездят, как заговоренные.

Алик хотел еще и еще…

— А кто еще к своим ходит? Ну, вот индусы, например, куда идут?

Толик поморщился:

— Чего не знаю — того не знаю, не скажу… Но воняют они чем-то сладким очень все время. А так, не знаю… — Он посмотрел на часы. — А тебе зачем?

Алик как бы невзначай взял Толика за локоть — чтобы не выскользнул — и ответил:

— Понимаешь, я написать про это хочу. Ну, кто есть кто, вроде…

— А-а-а, ну это дело, — неуверенно произнес хозяин сервиса, взглянув на часы. — Про них надо…

Разговор увядал, времени выяснить, кого Толик имел в виду, не оставалось — не был задан еще один вопрос, возможно — главный…

— Ну, а евреи? Евреи к кому ходят чиниться, Толь? — Вопрос прозвучал слегка провокационно. Толик подозрительно глянул на Алика и ответил со всей слесарной прямотой:

— Знаешь, парень, я лично против ваших ничего не имею, но больно уж они… — он помялся, — дотошные. Они сначала по газетам все обзвонят, выспросят, прикинут, сравнят, все подсчитают и перепроверят, а уж потом только идут чиниться. Им все одно куда идти. Но все равно ко мне попадают, потому что у меня без наебки — как у китайцев, но еще и дешевле… — Он победоносно посмотрел на Алика и, воодушевленный произведенным разоблачением, добавил: — А вообще, я вот тебе скажу чего, писатель: нет на свете народа лучше русского — он самый добрый, самый щедрый и самый несчастный, в смысле угнетения… Вот!.. Поэтому все равно, как ни крути, к нему все пойдут… Кроме китайцев… — Толик сплюнул на асфальт и добавил: — Блядь… — Он протянул руку: — Ладно, давай четвертной и будь здоров…

Алик постоял еще немного, переваривая услышанное, затем сел в заправленный «Понтиак» и поехал на юг, в даунтаун, туда, где он жил вдали от русских и евреев, их сервисов и риэлтеров, магазинов и газет, врачей и адвокатов. Он ехал на юг, и сердце его переполнялось тихой радостью.

«Правильно… Все он сказал правильно, этот слесарь, — думал Алик. — Почему же мы все так не любим друг друга, не щадим и не желаем друг другу добра. И неправда, что русские не любят евреев. Просто они хотят уважения и… чтоб у них чинились… — улыбнулся он про себя. — Прав был Витька — просто надо жить по совести. Завтра об этом напишу. Нет, приеду и напишу сегодня…»

…Толик сунул деньги в карман и вернулся в бокс.

— Ну, чего ты там с этим так долго? — спросил его первый, который постарше.

— Да-а… — отмахнулся Толик, — свалился на мою голову… Писатель, херов. Морда жидовская. Все выспрашивал — что, да как… Про тех… Про этих… Копает что-то, гад. Я их сразу чую — умников. Ну, я его на пятерик нагрел, чтоб не очень умничал…

— А я ему кастрола почти литр не долил, — похвастался второй, который помоложе. — У него тачка все равно почти убитая — пусть теперь попишет…

— И то ладно… — равнодушно ответил Толик и зевнул во весь рот…

Пьяных вокруг было море, но среди них, как отдельные маяки, эпизодически возникали и трезвые. И по колено это пьяное море приходилось именно этим трезвым, а не тем, пьяным. Потому что дело имело происхождение и разумность смысла только там, где атмосферность ночной прохлады не влияла на расположение звезд и карнавальность шествия изнутри наружу. И подкравшийся незаметно к толпе лишай не стал опоясывать ее сразу как подкрался, а решил немного выждать и проследить за тем, как градус хмеля самолично приготовит организмы к предсмертной упаковке, после чего опоясать их будет намного сподручней, — плевое просто дело…

Сам я относился к трезвым… Или думал, что отношусь. Или был уверен, что думаю так… Значения это большого теперь не имело, так как в этот момент мне приспичило по нужде: по большей из малых или наименьшей из больших — я понимать не собирался, поскольку вероятность саморазрешения ее была неограниченно велика. Все должно было решаться по месту прибытия к ее исполнению. Это и спасло меня от притяжительной силы морской тяги, втаскивающей своим отливом участников карнавального шествия назад, ближе к центру, в пучину неотлаженного гульбища… Так или иначе, но отступя по нужде к наружному краю вольного собрания, я успел засечь приготовительное намерение лишая в виде его же упруго присевшего к земле чешуйчатого хвоста. Доверившись в долю мгновения воле, но не разуму, я с независимым видом перешагнул через напрягшийся для решительного броска лишайный хвост и, продолжая доверять этой, незнакомой мне, воле, пружинистым бегом понесся в ближайшую от карнавального света темь, туда, куда пьяные силы морского притяжения уже почти не доставали, и откуда вынести такого трезвого, как я, индивида им было уже совершенно невозможно. Так мне, казалось, чувствую…

Первыми завалились трезвые — самые неприспособленные к празднику карнавала жизни. Вторыми полегли рябые, по неизвестной причине, и кто был с детьми — по причине обеспокоенности нерв лишней заботой. Третьими рухнули бабы, какие поприличней, — у которых лохматка была видна не вся целиком, а только по краям видимости, и чьи грудные бусинки прикрыты были чем-то искристым едва-едва. После — музыканты и артисты, как средний класс протяженности жизни. Еще после — бабы, что были голые совсем, без пристрастий к совести участников шествия. Последними — смертельно разлеглись настоящие пьяные, те, что без обмана, те, которые и думали про самих себя, что пьяные, и были ими по делу, без сомнительных внутриутробных разногласий. Их-то и было основное море воды… Назад, к месту любопытства лишайной катастрофой, воля меня уже не отпустила и по исполнении нужды, на деле оказавшейся ни большой, ни малой, а средней силы метеоризмом, завернула обратно, к месту постоянной дислокации Славика в моей квартире…

Сон этот снился мне часто, и каждый раз, попадая на дьявольский карнавал, я ухитрялся вывернуться в последний момент, перешагнуть через хвост гадского зверя и вовремя отвалить по малой потребности. Так что, в смысле сохранности собственной жизни я обычно успевал, но только — внутри сна, по ту его сторону. Что касается наружного образа действия, то в нем весьма явственно зависала лишь часть, непосредственно относящаяся к производству нужды. И здесь уже метеоризмом и не пахло, а натурально хотелось ссать. С недавних пор делать это я стал себе в постель, а если везло, заканчивал процесс там, где положено, — добегал, спотыкаясь о коридор. Но везло далеко не всегда: нервы стенок мочевого пузыря оказывались намного чувствительнее мозговых переплетов, ответственных за просыпание всего меня в целом, а не только одной из сигнальных систем. В результате осмысленное просыпание организма осуществлялось часто на полпути к его освобождению от томящихся в утренней неволе фракций.