– Где мы сядем? – спросил я.

– Я уже объяснял, – летчик кивнул на Терса, – сесть можно только на полях фильтрации. Но там можно напороться. Трудно скрываться. Открытая местность.

– Это в Люблино? – уточнил я.

– Да.

– А где-нибудь на севере, на северо-востоке?

Летчик покачал головой.

Я прикинул маршрут до станции Яуза: там, в переулке Марии Шеммель, на третьем этаже конторского здания, находится наша запасная площадка: московское отделение рекламного агентства «Паритет». Там можно будет не только отсидеться…

Но маршрут получается тяжелый…

– Ладно, – сказал я. – В Люблино так в Люблино.

– Деньги, – напомнил пилот.

– Ах, да, – вспомнил я. Достал четыре пачки, подал ему. Не проверяя и не пересчитывая, он сунул их в карман.

Плата Харону, подумал я. Таня сказала: раньше у тебя не было шансов. Теперь появились. Но ты должен их использовать. Угадать, что это именно твой шанс, и вцепиться в него, и не отпускать. Как? – спросил я. Как угадать? Не знаю… – она зябко поежилась.

Но если во мне сгорели чужие программы, то какого черта я лезу в пекло, вместо того, чтобы лечь на дно… хотя бы в том же глатце? Не знаю…

Ладно. Жребий брошен, Рубикон перейден. Взявший меч, от меча и… Кто не со мной, тот про… Спит гаолян…

Летчик опустил на лицо щиток ноктоскопа. Теперь он видел все, а я нет. Я видел только его, да справа невдалеке белело лицо Терса и его поднятая в прощальном приветствии ладонь. Это напомнило мне что-то давнее, но что, я так и не вспомнил, потому что летчик скомандовал мне: садись, сел сам, аппарат закачался под нами, пристегнись, я пристегнулся, что-то мигнуло, мотор заработал сильнее, но это чувствовалось не ушами, а только спиной, винты над головой, шелестя, погнали воздух, наконец, летчик отпустил тормоза, подуло в лицо, аппарат запрыгал по кочкам, все дольше зависая в воздухе, и, наконец, полностью оторвался от земли. Меня прижало к сиденью, мы взмыли над трибунами старого стадиона, и тут же передо мной раскинулось море огней. Костры, тысячи костров, группами, россыпью, по одиночке – вправо, влево, вперед до горизонта. Потом все накренилось, развернулось, осталось сзади. Под нами и перед нами лежала темная равнина, и тьма ее не нарушалась почти ничем, а на горизонте, доходя до высоких легких облаков, стояло оранжевое электрическое зарево. Туда и лежал наш путь.

Я потом пытался восстановить свой маршрут по карте – не получилось. Истамбул – вообще достаточно сложный в топографическом смысле район. Я по наитию находил какие-то безымянные переулки, забитые коробками, корзинами и мусорными мешками, проходные дворы, славные горбатые улочки, по которым карабкаться можно разве только с альпенштоком… Мне изо всех сил хотелось избежать оживленных перекрестков, где стояли наблюдающие видеокамеры дорожной полиции, а также банков и дорогих магазинов, где пространство просматривается охранными видеокамерами. А также мест скопления людей наподобие танцплацев, ресторанов, всяческих ночных заведений – там по слухам, подтвержденных косвенно лейтенантом Наджибом, располагались скрытые камеры уголовной полиции. И все эти камеры, как я подозревал, передавали изображение не только тем, кто их устанавливал для своих нужд и обслуживал, но и кому-то еще… Почему я так думал? Да вот… думалось. По ряду причин. Наверное, от усталости.

Прямой слежки за нами не было. Тем не менее до тех пор, пока я не буду знать твердо, с кем мне приходится иметь дело, лучше валять дурака. А валять дурака следует полноценно. Поэтому я несся на предельной для этих мест скорости, звук мотора отлетал с треском от стен, клаксон взревывал на поворотах, пугая мирных жителей и их кур, и одна белая курица даже пала жертвой этой езды без правил: ударилось о подножку, отлетела, теряя перья, и закувыркалась по тротуару. Как последний негодяй, я скрылся, не оказав ей помощи… Зойка сидела молча, обхватив меня руками и крепко прижавшись – как подобает пассажиру мчащегося мотоцикла.

Я весь превратился в собственную спину.

При этом я прекрасно понимал, что с Зойкой к нас – все, конец, мрак, безнадежность. И, если можно сравнивать – то теперь все еще безнадежнее, чем, скажем, было вчера… хотя вчера казалось, что безнадежность предельная и хуже быть уже не может.

Я никуда не врезался, никого не сбил и не заблудился – но дорогу не запомнил, пролетел, как в тумане. И пристань вынырнула, как из тумана – неожиданно и незнакомо.

Белый катер отваливал от нее и, задирая нос и поднимая маленькие буруны, устремлялся куда-то.

Я выдохнул, сбросил газ и остановился, не глуша мотор.

Не знаю, что меня насторожило. Наверное, неестественная безлюдность набережной. А может быть, ничто и не настораживало, а просто – здоровые параноидные навыки. Но я сказал Зойке: «Посиди пока…» и оставил мотор работать.

Солнце висело низко, огромное, заплывшее красным. Лиловое облако чуть касалось его пылающим краем. Черные тонкие минареты еще более истончились, окруженные дымно-оранжевым светом.

С небольшим упреждением темноты стали зажигаться уличные фонари.

Под крышей пристани было темно и очень тихо. Пыхтение мотора осталось на берегу. Вода колебалась тяжело и плавно.

– Саффет-бей! – позвал я.

Молчание.

В кассе горел свет, но кассира не было. Как не было и матроса-швартовщика. Впрочем, Саффет-бей часто отпускал работников пораньше. Он платил мало, но и особой дисциплины не требовал.

Однако, отпустив людей, он должен быть сам здесь, наверху…

– Саффет-бей!

Только плеск ленивых волн под скулами дебаркадера.

Люк на корме был открыт. Лампа внизу не горела.

– Тина! – и громче: – Ти-на!!!

Какой-то странный звук…

И – шевельнулась тень. Я застыл. Шорох, негромкий стук – дерево о дерево… скрип…

Скрип открываемой двери!

Я отпрянул от люка. Страх – тот, ночной, безотчетный, серый и мягкий страх обнял меня. Но при этом очень четко – как цифры, пробиваемые кассовым аппаратом – возникали мысли.

Первое: пистолета нет.

Второе: бежать некуда, потому что то, что сейчас покажется из люка, будет как раз преграждать мне путь к выходу.

Третье: прыгать в воду. До края палубы шаг.

Четвертое…

Из люка появилась голова Саффет-бея. Потом плечи. Плечи были голые, поросшие густым полуседым волосом.

– Миша эфенди… – сказал он укоризненно.

– Господи… – и я сел: ноги подогнулись. – С вами все в порядке…

Он, кажется, понял мое состояние. Вылез весь, сел на край люка. На нем были белые парусиновые матросские штаны.