– Что Валентин, был на похоронах?

Валентин – мой двоюродный брат, сын дяди Степана, погибшего на войне. Его фамилию я встретил в газетах много лет назад, о нем писали как об олимпийском чемпионе по конькам. Я не видел Валентина, но очень тогда гордился, что мой двоюродный брат чемпион. И все родственники гордились.

– А я не верю, что умер, – произносит тетя Аня, и глаза ее начинают блестеть, она гасит блеск, прикрывая глаза. – Я его все равно жду.

– Ну вот. Знала ведь, что умирает! Знала же!

– Знала. И не верю. Вот, думаю, скоро Федя придет… Сколько пережито с ним, зачем это – порознь уходить. Один живет, а другой нет.

– Теперь дети, – говорит отец, взглядывая на меня.

– Как бы то ни было! – теперь кричит тетя Аня, высушив глаза платком и выпив еще водки. – Как бы то ни было, а наши дети выросли, мерзавчики не ели!

Я знаю, что стоит за этим восклицанием, о чем думают отец и тетя Аня, когда так говорят. После войны было очень трудно – наверное, даже трудней, чем в войну. Люди вдруг захотели лучше жить, они устали за войну, а было так же голодно.

У тети Ани тогда на руках остались трое детей и больной муж, я знаю, как она крутилась, чтобы вывернуться. Она была красивой, очень молодой, наверное, она очень рано вышла замуж. Она привозила в Москву дрожжи, яйца, а потом увозила масло и что-то еще. Сейчас бы, может, такое назвали спекуляцией, но тогда рынком жили все. Однажды я встретил на рынке свою школьную любовь Манечку и, кажется, не очень был поражен, что она продавала машинку для стрижки волос.

Тетя Аня была по молодости очень удачлива.

Я вспоминаю, как она крутилась, как выворачивалась, чтобы прокормить свою «тройку», и все-таки она так часто смеялась.

Я сейчас представляю: шебутная, звонкая, она приходит к нам домой, и начинается какой-то странный праздник. Все в доме оживает, начинает блестеть и приятно пахнуть оттого, что прикоснулись ее руки.

А потом вечером она после рюмки вина станет петь песни, забирая так высоко и тонко, что все, кто пел сначала, примолкнут, а если есть еще женщины, они будут ревниво глядеть на тетю Аню и молчать.

А она в конце песни на той же высокой ноте рассмеется, и обидчивые женщины сразу ей простят ее хороший голос, а мужчины начнут тихо влюбляться в нее.

Так же, от приезда к приезду, был в нее влюблен я. Однажды мы вдвоем переписывали с пластинки песню про танкиста. Там через деревню проходили танки, и на привале играл танкист. И девушка влюбилась в него. Он ей говорил:

Он обещал вернуться, когда они пойдут обратно. А после танки ушли, а девушка не позабыла танкиста и часто ходила на ту поляну.

Мы заводили пластинку много раз и еще отдельные места. Я писал карандашом текст, он казался мне тогда чрезвычайно грустным. Я был в той поре, когда чужая любовь вызывает сострадание, мучительные предчувствия и раздумья. А у тети Ани все было в прошлом, хотя ей, наверное, было лет двадцать пять или даже меньше. Ей хотелось такой вот мучительной любви к танкисту, а у нее были дети, больной муж и всякие купли-продажи на рынке.

У нее выросли хорошие дети, дочь вышла замуж, младший, Витька, хочет учиться электронике… А тогда, переписывая сентиментальную песенку, она вдруг заплакала. Я говорил: «Тетя Аня!.. Ну, тетя Аня!» А она рыдала так сильно, что я испугался. А потом она так же быстро перестала плакать, ее слезы прошли, как грибной дождь. Она стала смеяться, и все прошло вообще. Кроме этой песни, которую я почему-то запомнил:

И танкиста вспоминает:

Может, шутка, а может быть, нет.

Разговор за столом разгорелся. Дядя Викентий сухой, жилистый и очень носатый, такой нос был у нашей бабки.

Голос глуховатый, папиросами пренебрегает, курит свою собственную махорку.

Феня приносит еще закуску. Она почему-то ходит по полу босиком, разглядывая меня то с той, то с другой стороны. Вдруг говорит:

– Ну что, не сын, Сережа? Не сын, да? – Она почему-то не хочет верить, что я Сергеев сын.

– Не похож?

– Похож, да только… Нет, наверное, это не сын, а?

– Как же не сын? – кричит вздорно дядя Викентий. – Хто ж он ему, когда наша порода видна! – Он выбегает живо из-за стола, говорит мне: – Пошли.

– Куда?

– Пошли, я тебе что покажу. – И все тянет за руку.

– Он дом тебе хочет показать, – произносит тетя Аня. – Он же нетерпеливый, как вся ваша порода: задумал – сделал. Ты иди, иди, – говорит она.

– Порода, – сказала тетя Аня, и я, глядя на дядю Викентия, вспоминаю бабкины глаза, до чего отчетливо вижу их, светлые, круглые. В глазах дяди Викентия живут глаза бабки, до этого я и не вспоминал, какие у нее глаза. Но неистовость, нетерпение – это, пожалуй, от деда. Дядя Викентий тащит меня на другую половину дома, объясняет, размахивая руками:

– Во, спальня! Кровати ихние, сын тут, значит. А тут зала, телевизор вот, приемник «Искра», мы тут вечером сидим, чаи гоняем…

Он ведет меня дальше, подталкивая за плечо, кричит:

– Дом я кроил из шпал! На работе выписывал, мне полагается! Паровозник я, слыхал небось?

Я киваю. Не слышал, но интересно. Я думаю, что, наверное, оттого у него темные руки и лицо, на всю жизнь сажа въелась…

– Подвал: смотри, потолок! Ты пощупай руками, не бойсь, железобетон! Чувствуешь? Тут тепло, можно свинью держать. Пошли в огород…

Дядя Викентий торопится, забегает вперед, заглядывает мне в глаза. Восторженно кричит на ухо:

– Огород! Я его поделил: горка, верх, говорю, мне, низ – сыну…

Выходят на воздух тетя Аня с отцом, у обоих разогретые водкой лица, отец вспотевший, пунцовый, а тетя Аня, наоборот, бледненькая, водка у нее блестит в глазах.

Она спрашивает:

– Вика, где у тебя кресты, что для бабки с дедом?

– Кресты? – спрашивает дядя Викентий, поддергивая штаны и оглядываясь. – Кресты?

Он лезет на чердак, копается там, а мы стоим смотрим наверх. Дядя Викентий свешивается и кричит: «Принимай!», подает отцу крест, большой, сваренный из арматурного железа. Отец принимает, прислоняет к забору, берет второй.

Дядя Викентий с лестницы говорит:

– А что, Серег, право, их не украдут зато. А?