сейчас бы воевал, пересажали, – сказал Мадьяров. – Вон, видите, на Волге воюем.

– Но при чем же здесь система? – спросил Соколов.

– Как при чем? – сказал Штрум. – По-вашему, Петр Лаврентьевич, унтер-офицерская вдова сама себя расстреляла в тридцать седьмом году?

И он снова увидел внимательные глаза Марьи Ивановны. Он подумал, что в этом споре странно ведет себя: едва Мадьяров начинает критику государства, – Штрум спорит с ним; но когда Соколов набрасывается на Мадьярова, Штрум начинает критиковать Соколова.

Соколов любил иногда посмеяться над глупой статейкой либо безграмотной речью, но становился твердокаменным, едва разговор заходил о главной линии. А Мадьяров, наоборот, не скрывал своих настроений.

– Вы ищете объяснений нашего отступления в несовершенстве советской системы, – проговорил Соколов, – но удар, который немцы обрушили на нашу страну, был такой силы, что, выдержав его, государство как раз-то с исчерпывающей ясностью доказало свою мощь, а не слабость. Вы видите тень, которую отбрасывает гигант, и говорите: вот смотрите, какая тень. Но вы забываете о самом гиганте. Ведь наш централизм – это социальный двигатель гигантской энергетической мощи, способный совершить чудеса. И он уже совершил их. И он их совершит в будущем.

– Если вы государству не нужны, оно вас иссушит, затаскает со всеми вашими идеями, планами и сочинениями, – проговорил Каримов, – но если ваша идея совпадает с интересом государства, летать вам на ковре-самолете!

– Вот-вот, – сказал Артелев, – я месяц был прикомандирован к одному оборонному объекту особой важности. Сталин сам следил за пуском цехов, звонил по телефону директору. Оборудование! Сырье, детали, запасные части – все по щучьему велению! А условия! Ванна, сливки по утрам на дом привозили. В жизни я так не жил. Рабочее снабжение исключительное! А главное, никакого бюрократизма. Все без писанины совершалось.

– Вернее, государство-бюрократизм, как великан из сказки, там служит людям, – сказал Каримов.

– Если на оборонных объектах государственной важности достигли такого совершенства, то принципиально ясно: можно внедрить такую систему во всей промышленности, – сказал Соколов.

– Сетельмент! – сказал Мадьяров. – Это два совершенно разных принципа, а не один принцип. Сталин строит то, что нужно государству, а не человеку. Тяжелая промышленность нужна государству, а не народу. Беломоро-Балтийский канал бесполезен людям. На одном полюсе – потребности государства, на другом – потребности человека. Их никогда не примиришь.

– Вот-вот, а шаг в сторону от этого сетельмента – и пошла петрушка, – сказал Артелев. – Если моя продукция нужна соседям-казанцам, я по плану должен отвезти ее в Читу, а потом уж из Читы ее обратно в Казань доставят. Мне нужны монтажники, а у меня не исчерпан кредит на детские ясли, провожу монтажников как нянек в детские ясли. Централизация задушила! Изобретатель предложил директору выпускать полторы тысячи деталей вместо двухсот, директор его погнал в шею: план-то он выполняет в весовом выражении, так спокойней. И если у него остановится вся работа, а недостающий материал можно купить на базаре за тридцатку, он лучше потерпит убыток в два миллиона, но не рискнет купить материал на тридцатку.

Артелев быстро оглядел слушателей и снова быстро заговорил, точно боясь, что ему не дадут договорить:

– Рабочий получает мало, но по труду. Продавец воды с сиропом получает в пять раз больше инженера. А руководство, директора, наркоматы знают одно – давай план! Ходи опухший, голодный, а план давай! Вот был у нас директор Шматков, он кричал на совещаниях: «Завод больше, чем мать родная, ты сам с себя три шкуры содрать должен, чтобы план выполнить. А с несознательного я сам три шкуры спущу». И вдруг узнаем, что Шматков переводится в Воскресенск. Я его спросил: «Как же вы оставляете завод в прорыве, Афанасий Лукич?» А он мне так просто, без демагогии, отвечает: «Да, знаете, у нас дети в Москве в институте учатся, а Воскресенск поближе к Москве. И, кроме того, квартиру хорошую дают, с садом, и жена прихварывает, ей воздух нужен». Вот я удивляюсь – почему таким людям государство доверяет, а рабочим, беспартийным ученым знаменитым не хватает девяти гривен до рубля.

– А очень просто, – сказал Мадьяров, – этим ребятам доверено нечто большее, чем заводы и институты, им доверено сердце системы, святая святых: животворная сила советского бюрократизма.

– Я и говорю, – продолжал, не обращая на шутку внимания, Артелев, – я свой цех люблю, себя не жалею. А на главное меня не хватает, – не могу я с живых людей три шкуры спускать. С себя еще спущу шкуру, а с рабочего жалко как-то.

А Штрум, продолжая то, что ему самому было непонятно, ощущал потребность возражать Мадьярову, хотя все, что говорил Мадьяров, казалось ему справедливым.

– А у вас не сходятся концы с концами, – сказал он, – неужели интересы человека не совпадают, не сливаются сегодня полностью с интересами государства, создавшего оборонную промышленность? Мне кажется, что пушки, танки, самолеты, которыми вооружены наши дети и братья, нужны каждому из нас.

– Совершенно верно, – сказал Соколов.

66

Марья Ивановна стала разливать чай. Заспорили о литературе.

– Забыли у нас Достоевского, – сказал Мадьяров, – в библиотеках неохотно на дом выдают, издательства не переиздают.

– Потому что он реакционен, – сказал Штрум.

– Это верно, не надо было ему «Бесов» писать, – согласился Соколов.

Но тут Штрум спросил:

– Вы уверены, Петр Лаврентьевич, что не надо было «Бесов» писать? Скорее уж «Дневник писателя» не надо было писать.

– Гениев не причесывают, – сказал Мадьяров. – Достоевский не лезет в нашу идеологию. Вот Маяковский. Сталин не зря назвал его лучшим и талантливейшим. Он – сама государственность в своих эмоциях. А Достоевский – сама человечность, даже в своей государственности.

– Если так рассуждать, – сказал Соколов, – то вообще вся литература девятнадцатого века не лезет.

– Ну, не скажи, – проговорил Мадьяров. – Вот Толстой опоэтизировал идею народной войны, а государство сейчас возглавило народную справедливую войну. Как сказал Ахмет Усманович – идеи совпали, и появился ковер-самолет: Толстого и по радио, и на вечерах чтецы, и издают, и вожди цитируют.

– Легче всего Чехову, его признает и прошлая эпоха и наша, – сказал Соколов.

– Вот это сказанул! – вскрикнул Мадьяров и хлопнул ладонями по столу. – Чехов у нас по недоразумению признан. Вот так же, как в некотором роде следующий ему Зощенко.

– Не понимаю, – сказал Соколов, – Чехов реалист, а достается у нас декадентам.

– Не понимаешь? – спросил Мадьяров. – Так я объясню.

– Вы Чехова не обижайте, – сказала Марья Ивановна, – я его люблю больше всех писателей.

– И правильно делаешь, Машенька, – сказал Мадьяров. – Ты, Петр Лаврентьевич, в декадентах человечность ищешь?

Соколов сердито отмахнулся от него.

Но Мадьяров тоже махнул на него рукой, ему важно было