Наслушался я, парень, про разные партии. Сидят в камере и за решеткой грызутся. У того партия такая-то, самая первеющая; у другого такая, самая рабочая. Шипят, пенятся, а то еще за грудки схватятся. А по мне, человек должен быть сам себе партия. Возьми хотя бы солнце. Как думаешь, к какой партии оно принадлежит? Само себе светило. Так и человек – светиться должен, как солнце. Эксплуататоров – к ногтю; губернаторов и всех долгогривых – ко всем чертям! Что еще нужно?

– Как же эксплуататоров прижмешь к ногтю? – поинтересовался Тимофей.

– Там видно будет. Дай время.

Помолчал на две затяжки, спросил:

– Какое соображение имеешь насчет войны?

Тимофей и сам не ведал, какое он имеет соображение. Война налетела неожиданно.

К кузнице подошел Зырян, тот самый, про которого в Белой Елани говорят: «Без Бога в раю проживает».

– Тимофей? – протянул руку Зырян. – Ну, покажись, покажись!.. Экий, а? Ты гляди, Мамонт, какое пополнение прибыло, а? Ждал тебя, Тимоха. Что же ты, а? Забыл про мои сказки-побаски и про шаньги Ланюшки?

Нет, конечно, Тимофей не забыл. И тетку Лукерью помнит, жену Зыряна, и «департамент политики», в котором когда-то Зырян поучал Тимку, что «Бог существует только для ущербных и постных людей».

– Говорят, кузнецом стал? – спросил Зырян.

– Далеко мне до настоящего кузнеца.

– Ишь ты, муха те в горло, скромничает, – прогудел Трифон.

– Ну а Прокопий Веденеевич как? Стерпел?

– На красную лавку заказал не заглядывать.

– Вот-вот! На красную лавку не сметь и к посуде не прикасаться! – захохотал Зырян. – А ты давай ко мне. Все лавки в твоем распоряжении. Хоть на красную, хоть на синюю. И садись, и ложись. Пойдем, пойдем! Ланюшку порадуем.

III

…В доме Зыряна постоянно квартировал кто-нибудь из ссыльных за политику. Нескончаемые разговоры и споры про дела в Российской империи взбадривали Зыряна, как добрая трубка самосада, которую он не выпускал из зубов.

Одна из горниц большого дома, где обычно поселялись ссыльные, так и называлась: «департамент политики».

Одно время, в пору детства Тимки Боровикова, в «департаменте политики» обитали народовольцы откуда-то из недр Белоруссии. Их навещала ссыльная девица из той же партии, тонконогая, с тонкой шеей, похожая на захудалую гусыню. Все трое прибыли по этапу из Могилева и часто пели грустные песни. От них Зырян набрался атеизма «по самые ноздри и чуть выше».

После народовольцев поселился в «департаменте политики» человек бывалый, некий Вахрушев, социалист-революционер. Каждый раз, начиная разговор с хозяином, Вахрушев поучительно изрекал: «Мы, социал-революционеры, действуем прямо и точно: пуля в лоб каждому тирану». Зырян про себя окрестил Вахрушева «солитером». Квартирант все время жаловался: «Сосет меня солитер, терпения нет. Льду, льду, хозяюшка!» – глотал лед кусками. Вахрушев прожил что-то около двух с половиной месяцев и сбежал вслед за тающим снегом. Его место занял портной Яков Петержинский, сам себя отрекомендовавший «справедливым бундовцем», а Зырян переименовал в «бубновца». Портной остался в Белой Елани, открыл свою мастерскую, женился на дочери поселенца Мурашкина, и теперь его ножная машина «Зингер» стрекочет на всю Белую Елань.

До Мамонта Петровича Головни в «департаменте политики» проживал тихий социал-демократ Давид Граник, человек вежливый, предупредительный, начитанный, – воды не замутит в доме. Но как только поселился к нему кузнец Головня, так сразу же в горнице произошел взрыв. Головня что-то орал про пустопорожние посудины, рушил всех «сицилистов», а под конец ссоры вежливый человек Граник выскочил из горницы, как из парной бани, красный, перепуганный, и, не объяснившись с хозяином, собрал свои пожитки и переехал жить к поселенцам в Щедринку.

Зырян попробовал сойтись на короткую ногу с Мамонтом Головней, но тот поднес к его носу пудовый кулак и процедил сквозь зубы: «Понюхай, чем пахнет. Тут вся моя политика, ясно? Бери с меня за стол, за квартиру, а в душу ко мне крючков не закидывай. В моей душе рыба не плавает. Па-анятно?» И поставил перед носом Зыряна указательный палец, как высочайшую вершину своей мысли.

Вскоре Головня притащил в горницу два портрета на лакированной жести – государя императора Николая Второго и Иоанна Кронштадтского. Дня не прошло, как Головня выпросил у Зыряна ружье с заряженными патронами и, захватив с собой портреты из жести, завернутые в мешок, ушел в пойму Малтата. Когда на другой день, улучив момент, Зырян заглянул в «департамент политики» и вытащил портреты из мешка, глазам своим не поверил. Грудь Николая Второго была пробита тремя пулями; Иоанну Кронштадтскому досталась одна. Самому Головне Зырян, конечно, ничего не сказал. В следующее воскресенье Головня снова взял одноствольное ружье хозяина, накатал из свинца пуль, зарядил патроны и ушел в пойму. Зырян с нетерпением ждал следующего дня. И как только Головня ушел в кузницу, Зырян позвал Лукерью Петровну, и они вместе понаведались в «департамент политики». Долго искали мешок, Лукерья Петровна догадалась заглянуть под постель и там нашли его. Вытащила портреты и ахнула. На коронованной особе насчитали девять дырок, на Иоанне – семь.

– Што будет, што будет-то! – испугалась Лукерья Петровна.

– Спрячь и помалкивай! IV

В молодости Зырян побывал на каторге…

В ту пору жил он в работниках у Михайлы Юскова, прижимистого кержака. День и ночь работал на пашне, а Юсков хоть бы алтын на ладонь положил. «Ты, парень, не суетись, – урезонил кержак. – От сатанинских денег, окромя порчи крови, ничего не произойдет. Живи налегке, как Бог велит. Торная дорога в рай». И Зырян, хоть и не верил в торную дорогу в рай, работал прилежно, а Юсков, набивая карманы деньгой, поучал бескорыстию.

Но вот приключилась беда. У Юсковой племенной игреневой кобылицы народился жеребенок. Всем статьям добрый приплод – рослый, грудастый, емкий на перед, чуть вислозадый, по всему – рысистый. Одна незадача – родился полосатым, словно зебра. Вся шкура от хвоста до гривы в полосах, будто кто разрисовал. Когда Юсков взглянул на приплод, сперва удивился, но тут подоспела супруга, Галина Евсеевна.

– К лихости примета, – сказала она, выпятив жирный подбородок. У Галины Евсеевны, кроме толстого подбородка, была еще одна достопримечательность – разноглазье. Как говорится, один глаз в Казань, другой в Рязань. Левый зеленоватый, как у кошки, а правый будто простоквашей налит. Чудище, не баба.

– Какая же лихость? – спросил Юсков.

– И дурак! Тебе ли знать, ты на Бога-то одним глазом смотришь. Если я толкую к лихости, знать, так оно и есть.

И тут же привела пример, как у ее батюшки вот такой же уродился жеребенок, а через три года перевелась вся живность и тятенька вынужден был переменить местожительство.

– Ишь ты, – поцарапал в затылке Михайла Юсков. – Жалко жеребенка. Роспись у него, как вроде под дугу с колокольцами. Ну да быть по сему! Бери, Зырянка, твою живность не переведет. Ежели и освободишься от лишней живности за очкуром – тебе же в пользу. Только упреждаю: к кобылице не подпущу зебру. Бери и выкармливай сам.

Зырян взял жеребчика, кормил его молоком из соски, выделанной из коровьего вымени, холил, что малое дитя, мыл, скреб ему шкуру: жеребчик рос да рос, как на опаре. Вся деревня стекалась в ограду Зыряна любоваться на полосатую «оказию». Мужики прищелкивали языками, хвалили, судили, толковали разное, а полосатая зебра росла. Попробовал Зырян трехлетка на вожжах – рвет, что огонь в трубу под ветер. Ноздрями пышет, глазищами так и стрижет. Не удержишь втроем.

Но, как говорится, на ловца и зверь бежит. Так и на бедняка все беды и злоключения.

Случилось на Троицу гостевать в доме Михайлы Юскова золотопромышленнику Ухоздвигову. Узрил он полосатого жеребца да и спросил у хозяина: чей, мол, красавец? Это же, говорит, не лошадь, а картина галереи купца Третьякова. Такая присказка ударила хозяина, что ременным гужом по мягкому месту. Картин галереи купца Третьякова Юсков, конечно, не видел и не слышал про них, но сказано-то кем! Самим Ухоздвиговым!..

– На таком красавце к царским подъездам санки подавать, а не пыль в вашей улице мести. Чей же это, а? Нельзя ли купить? – приставал Ухоздвигов, глядя в окно.

Даже у разноглазой Галины Евсеевны дух сперло.

– Да… наша… скотинка… – выдавила она из себя, едва ворочая языком.

– Ваш? Што ж ты молчишь, пень березовый! – обрушился миллионщик на Юскова.

Купить! Немедленно купить! Сию же минуту. Миллионщик успел прикинуть, как он подъедет на таком жеребце к дому енисейского