губернатора в Красноярске и как все будут удивлены и ошарашены. «Знай, мол, наших! Это вам не четверка орловских рысаков Иваницкого, а полосатый. Видывали такого? В Африке, да и то не лошади, а зебры».

– Так что же, по рукам, хозяюшка? – обратился Ухоздвигов к Галине Евсеевне, сообразив, что иметь дело придется с ней.

– Ваш глаз – ваша цифра, милый, – ответствовала Галина Евсеевна, умильно щурясь.

– Три, – бухнул миллионщик и провел пальцем возле носа Галины Евсеевны три круга.

– Понять не могу. Что же это обозначает?

– Эх, бурятия! Три – значит три тысячи!

У Галины Евсеевны глаза от жадности в цвете сравнялись. Мыслимое ли дело, три круга – три тысячи?! Это же бог знает что такое! Доброго коня можно было купить за четвертную, а тут – «три круга».

Миллионщик был крепко под хмельком, потому и ломился в открытые ворота. Да и норов ухоздиговский показать надо было перед деревенской «бурятщиной».

– Мишенька, поди приведи Зебру. Да и по рукам. Выпивай магарыч, а… Зырянку овцой одари.

Но «три круга» прошли мимо Галины Евсеевны воздушными кругами.

Как узнал Зырян, что на его Зебру точит зуб Ухоздвигов, сел верхом на жеребчика, да и был таков. Умчался – с собаками не догонишь. Вернулся он в Белую Елань дня через три без Зебры. Куда дел, у кого спрятал, неизвестно. Началась тяжба. Галина Евсеевна таскала Зыряна то к становому, то к земскому, не помогло. Зырян уперся как бык. Мой жеребчик – и баста.

И вот залегла злоба у Галины Евсеевны – худеть начала бабенка. Что ни день, то фунта на три убудет в весе. Сам Михайла Юсков тоже видеть не мог Зыряна, все грозился снести ему голову. Братья Зыряна жили на прииске. И те приставали к Зыряну: отдай, мол, пусть чудит миллионщик. Ведь деньги-то какие!..

– Не моя статья мошной трясти и моль пасти, – ответил Зырян. – Живу – пью, веселюсь. Отжил – вздохнул, ногой тряхнул, и дух вон.

Зимою, при первом порошке, Зырян явился в Белую Елань на полосатом красавце. К тому времени дело улеглось – суд отказал Юсковым, а силой у Зыряна не возьмешь не то что Зебру, но и пуговку от штанов.

Недолго гарцевал по деревне Зырян на полосатом жеребчике. Как-то ночью, в апрельскую ростепель, грянул выстрел… Зебру уложили в стойле конюшни, специально для нее построенной Зыряном. Пуля промеж глаз – и копыта откинул жеребчик. Умно было сработано. У стайки лежал лосевый кисет Романа Валявина, вот, мол, кто убийца, судитесь…

Более всех сокрушался о гибели Зебры сам Михайла Юсков. Так-то он вздыхал, качал головою, чмокал языком, что со стороны жалко на него было смотреть.

– Ловкая работа, – сказал Зырян, когда возле Зебры собрался народ: дело было утром. – Не думай, Роман Иванович, на тебя грех не кладу.

– Да что ты, Зырян! В роду Валявиных убивцев не было.

– А кисет-то, кисет-то как попал сюда? – суетился Юсков.

Зырян отдал кисет Валявину, с тем и разошлись мужики. Зырян похоронил Зебру вместе со шкурой и запил горькую. В Петровки вспыхнула мельница Юсковых. Дотла сгорела. Одни жернова остались, и те потрескались: бабы на дресву растащили полы натирать. Спустя некоторое время вспыхнуло надворье Михайлы Юскова. Один из работников, Трошка Зуб, поймал Зыряна на месте преступления.

Зыряна осудили на пять лет каторжных работ. Вернулся он с гармошкой-тальянкой таким же весельчаком, каким когда-то хаживал по Белой Елани.

До каторги Зырян остерегался трогать предивинских девок и молодок, а тут как сдурел. То подмигнет, то ущипнет, то шепнет круглое словечко, от которого у молодки кровь бросится в лицо и глаза заблестят. Жила в ту пору на стороне Предивной девка, Лукерья Круглова, дочь приискателя Петра Данилыча.

Мать Зыряна сколько раз предостерегала сына, чтоб не заглядывался на богатую девку, да разве уговоришь Зыряна. Пошел наперекор всем. Встретится с Лукерьей, подойдет к ней грудью да скажет:

– Глаза у те, Луша, как огоньки шахтерские. С такими огоньками ты мне вот как по душе! Потому в каторге видел тебя во сне. Иду по стволу шахты, а внутри – огонек твой. Тем и отогрела мою душу, моль таежная. Смотри, как бы тебя не укутали в кержацкую шубу. Задохнешься от вони, истинный Христос!

– Да ты-то чем соблазняешь, Зырян? У тех хоть кержацкая, да шуба, а у тебя что?

– Шаровары, девка, на двух хватит всю жизнь носить!

Плюнет девка на Зыряна и пойдет дальше, а тот вытрет плевок, закинет ремень тальянки на плечо и пошел наяривать «Когда б имел златые горы и реки полные вина», хоть ни того ни другого во сне не видывал.

Так уж устроена девичья душа! Как ни отплевывалась Лукерья от потешного Зыряна, обладателя тальянки, а все нет-нет да взглянет на него карим глазом, будто мед вольет в мужика-каторжанина. Если нет Зыряна на вечерке, в душе Лукерьи смятение, в губах горечь, будто кто настой зверобоя влил в девку. И ведь не пара ей Зырян! Мало того что гол как сокол, так еще и парень-то с отметиной каторжанина. Такому жениться на вдовушке или, на худой конец, испорченной девке, а не на Лукерье-приискательнице, девятнадцатилетней красотке. Отец Лукерьи в ту пору хаживал по тайге с сыном золотопромышленника Ухоздвигова – все искали новые месторождения россыпей. И товары, и деньги не переводились в доме Кругловых. Предивинцы помнят, как однажды Петр Данилыч после фарта заявился из тайги на сторону Предивную на шестерке рысаков, а с улицы от сборни до своего дома повелел выстлать дорожку из семи кусков первейшего бархата, по полтора рубля за аршин!..

V

…Случилось так, что удачливый приискатель Круглов потерялся в тайге. По вешней оттепели ушел проведать «золотые жилы» и не вернулся. Ждали до осени, всю зиму, настала снова весна – и ждать перестали. Овдовела Харитинья Круглова с единственной дочерью Лукерьей.

Богатые кержаки засылали сватов в дом Харитиньи, но дочь уперлась: «Не выйду за нелюбого, не приневоливай, матушка».

Побывали сваты и от Елизара Елизаровича Юскова. Старик Елизар явился к вдове в борчатке, отделанной каракулями, притащил в дар невесте китайский плюш, бархату на платье, японский нарядный платок – хвастался мошной. И паровые мельницы у них, и табун лошадей в Курагиной, и отары овец, и рухляди всякой – не счесть. «В неге да в холе жить будешь, Лукерья Петровна, – гундосил старик, развалившись на лавке. – Приглянулась ты, значит, Елизару моему, с ума не сходишь у парня. Он у меня хоша и третий сын, а самый главнейший. Потому: на свет народился в день нашего престольного праздника. Оттого и Елизаром нарекли. По обычаю, значит. Сынов старших отделил – не обидел. Ну а Елизар – род наш, юсковский, поведет далее. При его доме и мне век доживать, как и должно. Вера у нас, слава Те Господи, без крепости, пользительная. И в городе бываем, и на миру с православным людом дружбу водим».

Долго похвалялся старик, уговаривая строптивую невесту, и не преуспел. «Не пойду, хоть золотом усыпьете дорогу», – ответила Лукерья. Вдова Харитиньюшка уговаривала дочь, грозилась, что уйдет из дому к сыну-прискателю, а дочь знай себе твердит: «Не пойду, и все».

После сватовства Юсковых Харитинья и в самом деле собралась и уехала с попутчиками на прииск к сыну. «Поживи-ка одна, непутевая. Подпирай стены!»

Лукерья того и ждала. Дня не минуло после отъезда матери на прииск, как она сама понаведалась в избенку каторжанина Зыряна. Жил он на поселенческой стороне и до того бедно, что вокруг избенки не было даже ограды. Хоть так дуй ветер, хоть эдак – задержки нет.

В избенке с подслеповатыми окошками Зырян столярничал. Табуретки, стулья, оконные рамы, посудные буфеты, резьбу по карнизам – все мог сработать Зырян, хоть у самого в избе не было ни единого подходящего стула и шкафа. Сразу от порога занимал почетное место верстак, а у стены – токарный станок по дереву. На стене – столярные инструменты. Пихтовыми и кедровыми заготовками забита была вся печь. На полу щепа и стружка по колено.

Когда в избу вошла Лукерья, Зырян стругал доску на верстаке, напевая песню.

Оглянулся и выронил рубанок из рук.

– Вот так гостьюшка!

– Здравствуйте, – поклонилась она.

– Здравствуй, здравствуй, девица-лебедица! По морю летела, синь земли повидала, куда же посадить тебя, а? Не иначе – на божницу. Проходи, проходи, лебедица!

– Я на минутку. Мороз такой: