каблучками в гроб свою калеку-жизнь, а сама, как птица, била крыльями – чтоб отлететь. Много она вкладывала в пляску. Она даже опрятной вдруг сделалась, сделалась родной и умной…

Егор, когда Люсьен подступала к нему, начинал тоже и работал только ногами. Руки заложены за спину, ничего, вроде особенного, не прыгал козлом – а больно тоже и хорошо. Хорошо у них выходило. Таилось что-то за этой пляской – неизжитое, незабытое.

– Вот какой минуты ждала моя многострадальная душа! – сказал Егор вполне серьезно. Вот, видно, тот выход, какой хотел. Такой ждалась и понималась желанная воля.

– Подожди, Егорушка, я не так успокою твою душу, – откликнулась Люсьен. – Ах, как я ее успокою! И сама успокоюсь.

– Успокой, Люсьен. А то она плачет.

– Успокою. Я прижму ее к сердцу, голубку, скажу ей: «Устала? Милая, милая… добрая… Устала».

– Смотри, не клюнула бы эта голубка, – встрял в этот деланный разговор Губошлеп. – А то клюнет.

– Нет, она не злая! – строго сказал Егор, не глядя на Губошлепа. И жесткость легла тенью на его доброе лицо. Но плясать они не перестали, они плясали. На них хотелось без конца смотреть, и молодые люди смотрели, с какой-то тревогой смотрели, жадно, как будто тут заколачивалась некая отвратительная часть и их жизни тоже – можно потом выйти на белый свет, а там – весна.

– Она устала в клетке, – сказала Люсьен нежно.

– Она плачет, – сказал Егор. – Нужен праздник.

– По темечку ее… Прутиком, – сказал Губошлеп. – Она успокоится.

– Какие люди, Егорушка! А? – воскликнула Люсьен. – Какие злые!

– Ну, на злых, Люсьен, мы сами – волки. Но душа-то, душа-то… Плачет.

– Успокоим, Егорушка, успокоим. Я же волшебница, я все чары свои пущу в ход…

– Из голубей похлебка хорошая, – сказал ехидный Губошлеп. Весь он, худой, как нож, собранный, страшный своей молодой ненужностью, весь ушел в свои глаза. Глаза горели злобой!

– Нет, она плачет! – остервенело сказал Егор. – Плачет! Тесно ей там – плачет! – Он рванул рубаху… И стал против Губошлепа. Гитары смолкли. И смолк перепляс волшебницы Люсьен.

Губошлеп держал уже руку в кармане.

– Опять ты за старое, Горе? – спросил он, удовлетворенный.

– Я тебе, наверно, последний раз говорю, – спокойно тоже и устало сказал Егор, застегивая рубаху. – Не тронь меня за болячку… Когда-нибудь ты не успеешь сунуть руку в карман. Я тебе сказал.

– Я слышал.

– Эхх!.. – огорчилась Люсьен. – Проза… Опять покойники, кровь… Брр… Налей-ка мне шампанского, дружок.

Зазвонил телефон. Про него как-то забыли все.

Бульдог кинулся к аппарату, схватил трубку… Поднес к Уху, и она обожгла его. Он бросил ее на рычажки.

Первым вскочил с места Губошлеп. Он был стремительный человек, но все же он был спокоен.

– Сгорели, – коротко и ужасно сказал Бульдог.

– По одному – кто куда, – скомандовал Губошлеп. – Веером. На две недели все умерли! Время!

Стали исчезать по одному. Исчезать они, как видно, умели. Никто ничего не спрашивал.

– Ни одной пары! – еще сказал Губошлеп. – Сбор у Ивана. Не раньше десяти дней.

Егор сел к столу, налил фужер шампанского, выпил.

– Ты что, Горе? – спросил Губошлеп.

– Я?.. – Егор помедлил в задумчивости. – Я, кажется, действительно займусь сельским хозяйством.

Люсьен и Губошлеп остановились над ним в недоумении.

– Каким «сельским хозяйством»?

– Уходить надо, чего ты сел?! – встряхнула его Люсьен.

Егор очнулся. Встал.

– Уходить? Опять уходить… Когда же я буду приходить, граждане? А где мой славный ящичек?.. А, вот он. Обязательно надо уходить? Может…

– Что ты! Через десять минут здесь будут. Наверно, выследили.

Люсьен пошла к выходу.

Егор двинулся было за ней, но Губошлеп мягко остановил его за плечо. И мягко сказал:

– Не надо. Поговорим. Мы скоро все увидимся…

– А ты с ней пойдешь? – прямо спросил Егор.

– Нет, – твердо и, похоже, честно сказал Губошлеп. – Иди! – резко крикнул он на Люсьен, которая задержалась в дверях.

Люсьен недобро глянула на Губошлепа и вышла.

– Отдохни где-нибудь, – сказал Губошлеп, наливая в два фужера. – Отдохни, дружок, – хоть к Кольке Королю, хоть к Ваньке Самыкину, у него уголок хороший. А меня прости за… сегодняшнее. Но… Горе ты мое, Горе, ты же мне тоже на болячку жмешь, только не замечаешь. Давай. Со встречей. И до свиданья пока. Не горюй. Гроши есть?

– Есть. Мне там собрали…

– А то могу подкинуть.

– Давай, – передумал Егор.

Губошлеп вытащил из кармана и дал сколько-то Егору. Пачку.

– Где будешь?

– Не знаю. Найду кого-нибудь. Как же вы так – завалились-то?..

В это время в комнату вскользнул один из молодых. Белый от испуга.

– Квартал окружили, – сказал он.

– А ты что?

– Я не знаю куда… Я вам сказать.

– Сам прет на рога Толстому, – засмеялся Губошлеп. – Чего ж ты опять сюда-то? Ах, милый ты мой, теленочек мой… За мной, братики!

Они вышли каким-то черным ходом и направились было вдоль стены в сторону улицы, но оттуда, с той стороны, послышались крепкие шаги патруля. Они – в другую сторону, но и оттуда раздались тоже шаги…

– Так, – сказал Губошлеп, не утрачивая своей загадочной веселости. – Что-то паленым пахнет. А, Егор? Чуешь?

– Ну-ка, сюда! – Егор втолкнул своих спутников в какую-то нишу.

Шаги с обеих сторон приближались…

И в одном месте, справа, по стене прыгнул лучик сильного карманного фонаря.

Губошлеп вынул из кармана наган…

– Брось, дура! – резко и зло сказал Егор. – Психопат. Может, те не расколются… А ты тут стрельбу откроешь.

– Та знаю я их! – нервно воскликнул Губошлеп. Вот сейчас, вот тут он, пожалуй, утратил свое спокойствие.

– Вот: я счас рвану – уведу их. У меня справка об освобождении, – заговорил Егор быстро, негромко, и уже выискивал глазами – в какую сторону рвануть. – Справка помечена сегодняшним числом… Я прикрытый. Догонят – скажу испугался. Скажу: бабенку искал, услышал свистки – испугался сдуру… Все. Не поминайте лихом!

И Егор ринулся от них… И побежал напропалую. Тотчас со всех сторон раздались свистки и топот ног.

Егор бежал с каким-то азартом, молодо… Бежал да еще и приговаривал себе, подпевал первые попавшие слова. Увидел просвет, кинулся туда, полез через какие-то трубы и победно спел:

– Оп, тирдарпупия! Ничего я не видал, ох, никого не знаю!..

Он уже перебрался через эти трубы… Сзади в темноте совсем близко бежали. Егор юркнул в широкую трубу и замер.

Над ним загрохотали железные шаги…

Егор сидел, скрючившись, и довольно улыбался. И шептал:

– Да ничего я не видал, да никого не знаю.

Он затеял какую-то опасную игру. Когда гул железный прекратился и можно было пересидеть тут и вовсе, он вдруг опять снялся с места и