— Слухи о моей смерти… — бодро начал я, но она не улыбнулась в ответ.

Наконец мне удалось успокоить Жанетт, убедив ее (хотя вряд ли сильно обрадовав), что я не призрак, и служанка рассказала мне, что ее госпожа сегодня навсегда оставляет Англию. Она не знала, куда отправляется Анжелина («Откуда мне знать, сэр, об этом все только шепчутся»). Наконец расстроенная Жанетт призналась: «Только прошу вас, сэр, не проболтайтесь, что это я вам сказала, но если вы поспешите, то можете застать ее на перроне. Я слышала, как повар говорил, что поезд отходит в три от вокзала Виктории».

Я посмотрел на часы — до трех оставалось сорок пять минут, поблагодарил Жанетт и бегом устремился на вокзал.

Благодаря какому-то чуду я нашел ее сразу. В толпе я заметил, как Анжелина выходила из наемного экипажа, и у входа в вокзал мне удалось перехватить ее. Мне показалось, что скорбь Анжелины так велика, что даже мое воскрешение не слишком ее тронуло. Ее служанка и та восприняла мое неожиданное появление гораздо живее. Анжелина побледнела, но в ее глазах я не прочел особого удивления, словно она ждала меня, словно никогда не верила в мою смерть. До трех оставалось десять минут, а ей еще нужно было дойти до платформы, но Анжелина не выказала никаких признаков нетерпения, когда я схватил ее за руки и стал умолять выслушать меня. Ее слуги бросали на меня угрожающие взгляды, но она велела им отправляться на платформу и ждать ее там. Когда они ушли, Анжелина подняла глаза. Вокруг нас шумел вокзал, но мы были словно внутри непроницаемого для взглядов остальных громадного пузыря. Мои воспоминания об этом мгновении схожи с воспоминаниями о нашей встрече в кафе Риджентс-парка. Тогда мне тоже казалось, будто время замедлилось и от остального мира нас отделяет прозрачная непроницаемая стена. Вот только сегодня все было наоборот: первый разговор и последний, начало отношений и их конец. Когда ее серые глаза поглотили меня, я внезапно понял, что забыл, о чем хотел говорить. Я просто стоял и кусал губы.

— Не нужно так нервничать, — сказала Анжелина.

В ее глазах и голосе читалось искреннее сочувствие. Не помню, что я ответил. Сказать по правде, я вообще не помню, что говорил в тот день, но звук ее голоса словно прорвал плотину, и я начал бессвязно лепетать. Вероятно, пытался объяснить, как люблю ее, клялся, что никто в целом свете не сможет заменить мне ее, умолял вернуться ко мне, но прежде признался Анжелине во всем. Теперь она знала, что я — убийца.

Плакала ли она или мне это только привиделось? Несколько мгновений она молчала, а затем я услышал ее спокойный уверенный голос. Она сказала, что я очень много значу для нее. Странно, но я почти не помню ее слов. Наверное, я был так взволнован, что почти не слышал. Возможно, в тот миг в голове моей вертелись новые клятвы и оправдания. Как бы то ни было, в памяти остались лишь обрывки фраз: «Ты для меня словно наркотик: чем дольше я вижу тебя, тем больше мне хочется смотреть… Я никому не говорила тех слов, которые говорю тебе… Я никогда не забуду время, которое мы провели вместе…»

Я слушал ее, и меня переполняли возбуждение и радость, но в глубине души я чувствовал: что-то не так. Последние слова Анжелины и поныне звучат в моих ушах: «Но, Джон, тому, что ты сделал…»

Она замолчала. В дальнейших словах не было нужды. Земля разверзлась и поглотила меня. Пламя стыда испепелило меня.

Я кивнул, пытаясь унять слезы. Она отвернулась и пошла вдоль платформы. Несколько секунд я смотрел ей вслед, сознавая, что никогда больше ее не увижу. Но когда Анжелина прошла сквозь калитку, я не выдержал. Я кинулся за ней, выкрикивая ее имя. Она шагнула назад, наклонилась и что-то шепнула мне на ухо. В это мгновение раздался паровозный гудок, и часть фразы потонула в шуме. Сколько раз я пытался мысленно вернуть этот миг и расслышать фразу целиком: «Ты… мне дорог…»

В минуты безудержного оптимизма я верю, что Анжелина произнесла: «Ты очень мне дорог», впадая в депрессию, слышу: «Ты больше мне не дорог». Но теперь, когда с нашей последней встречи прошли месяцы, я почти уверен, что она произнесла самые ужасные на свете слова. Слова, наполнившие меня сожалениями о несбывшемся, слова, открывшие рану, которой не суждено исцелиться. Сегодня я знаю, что Анжелина сказала: «Ты был мне очень дорог».

Прошлой ночью она снова приснилась мне. О, этот дивный сон! Обычно сны об Анжелине были ужасны: она или исчезала в толпе, а я тщетно пытался догнать ее; или смотрела на меня с ненавистью и холодным презрением; или того хуже, обнималась с другим. Но этот сон был совсем иным. Словно напоследок Анжелина по-дружески заглянула ко мне, чтобы прекратить мои муки, утихомирить бурные воды, заставить меня вспомнить о мгновениях счастья, которые мы испытали вместе. Во сне мы поднимаемся в кабине фуникулера к вершине заснеженной горы. Кроме нас в кабине еще много людей, но мы смотрим только друг на друга. Мы словно заключены в громадный пузырь: тесно прижавшись друг к другу, сидим на узкой кожаной скамье, ее нога трется о мою, голова склонилась на плечо, и Анжелина что-то радостно и доверчиво щебечет мне в ухо, а за окном проплывают заснеженные пики и облака. В облака мы и поднимаемся, все выше и выше, пока не оказываемся в кабине вдвоем, а вокруг нас только снежная белизна.

Я не верю в Небеса, но, проснувшись утром, я решил, что узрел Рай, посмертное существование, вечный сон, в котором надежды и страхи слились воедино и больше не тревожат душу. Рассудок твердит мне, что после того, как мозг перестанет функционировать, эта благость исчезнет. Но если мне будет позволено после смерти провести с Анжелиной пару минут в кабине фуникулера, я готов променять эту возможность на годы бесцельного существования в этом пересохшем, жестком мире, где больше нет Анжелины, а есть только неутихающая сердечная боль. До того как мне приснился этот сон, я сомневался. Теперь я готов. Я уже не боюсь. Осталось лишь дописать последнюю главу.

После того как Анжелина исчезла в вагоне и я видел, как поезд медленно отходит от станции, расплющивая колесами мое бедное сердце, я долго бродил по улицам словно в тумане. Выпил несколько пинт — не много, только чтобы приглушить боль. Наверное, я уснул, не дойдя до порога. Не помню. Зато отчетливо помню, как незадолго перед рассветом купил буханку хлеба и краем уха слышал, как в булочной женщины обсуждали «это ужасное крушение поезда», случившееся прошлым вечером. Я сразу понял, что это был ее поезд, что Анжелина мертва. Прижимая к груди еще теплую буханку, я отправился в Риджентс-парк, намереваясь съесть ее, ибо умирал с голоду, но, подойдя к кафе, где мы впервые разговаривали с Анжелиной, увидел в пруду уточек и решил скормить хлеб им. Принести жертву.

Стоя у тихих темных вод, кроша хлеб и пуская его по воде к белой арке посреди пруда, я внезапно понял, что все кончено. Отныне я остался единственным живым свидетелем трагедии и той благости, что ей предшествовала. Я понимал, что должен рассказать эту историю, пока жив. Признаться и свести счеты с жизнью. Потеря невелика — разве в глазах мира я уже не мертвец? Осталось сделать маленький шаг, чтобы довершить начатое. Я кормил уток, смотрел, как солнце поднимается из-за деревьев с той стороны пруда, и ощущал странную легкость. Решив признаться и приговорив себя к смерти, я почувствовал, как с плеч упал груз вины. Отныне я был свободен.